Культурно-исторические условия возникновения христианской апологетики

• Вид работы: Статья
• Предмет: Культурология
• Язык: Русский , Формат файла: MS Word 24,76 kb

Культурно-исторические условия возникновения христианской апологетики

Культурно-исторические условия возникновения христианской апологетики.

Сидоров А. И.

Появление жанра апологетической литературы в истории церковной письменности связано в первую очередь с тем, что христианская Церковь во II в. сделала значительные успехи в своей миссионерской деятельности и свет Благовествования проник во многие, даже отдаленные, уголки огромной Римской империи, выйдя и за ее пределы. Процесс обращения в христианство охватил практически все слои пестрого римского общества, в том числе и высшие его “страты”. Подобный успех христианского Благовествования вызвал естественную реакцию язычества, которая шла, так сказать, по трем “каналам”: государственного неприятия религии Христовой, оппозиции ей со стороны языческой интеллигенции и непонимания ее в массе языческого “плебса”. К этому добавлялась уже ставшая традиционной враждебность иудаизма к Церкви Христовой. Взаимодействие данных четырех “реакционных факторов” и определило во многом задачи ранней христианской апологетики. Поэтому, по словам Д. Гусева, христианские апологеты II в. в силу первого фактора должны были доказать, во-первых, “не только с точки зрения нравственно-религиозной, но и с точки зрения юридической право христианства на свободное отправление своего религиозного культа и выставить на вид всю несправедливость той процедуры, которой подвергались христиане во время суда над ними. Во-вторых, ввиду гордого и высокомерного презрения к христианству языческих ученых и философов, им нужно было показать и представить всю высоту, все божественное величие и неизмеримое превосходство христианского учения над всеми древними религиозно-философскими воззрениями и системами. Наконец, в-третьих, ввиду религиозного фанатизма низших и необразованных масс римско-языческого общества, обвинявших христиан в разных небывалых преступлениях — в безбожии, безнравственности и в общественной и политической неблагонадежности, — христианские апологеты должны были представить во всем блеске чистоту христианских догматов, святость христианской морали и высокий нравственный характер жизни и поведения христиан — духовность и возвышенность всех их стремлений и полнейшую отрешенность их от разных политических интересов и целей”. К этому необходимо добавить и четвертую задачу: доказательство того, что христианство есть “истинный Израиль” в противоположность “Израилю ветхому”, уже сыгравшему свою историческую роль и сошедшему со всемирной сцены Богооткровения. Следует отметить, что если четвертая задача стала уже достаточно традиционной в христианской письменности (в Новом Завете и у мужей апостольских), то первые три являлись по преимуществу новыми, и христианским апологетам II в. здесь пришлось во многом “торить путь” для будущих богословов. Правда, многие предпосылки для христианской апологетики были заложены в некоторых сочинениях авторов, принадлежавших к так называемому “эллинистическому иудаизму” (Филона Александрийского, Иосифа Флавия и др.), но то были лишь предпосылки, ибо задачи христианских апологетов были не только несравнимо шире задач иудейских апологетов, но и носили качественно иной характер.

Указанные задачи определили и характер ранней христианской апологетики: по сравнению с творениями мужей апостольских, которые писались преимущественно для христианской аудитории, сочинения апологетов предназначались и для “внешних”, хотя, безусловно, предполагалось и чтение их членами Церкви. Это, в свою очередь, определило другую важную черту ранней апологетики: церковные писатели, представляющие ее, активно использовали терминологию античной философии, являющуюся своего рода “койне” образованного греко-римского общества. Используя этот язык античной философии и некоторые ее идеи, христианские апологеты коренным образом трансформировали и преобразили содержание их, исходя из того убеждения, что христианство намного выше и достойнее данной философии, поскольку есть единственное истинное Любомудрие в подлинном смысле этого слова. Такой подход к античной философии (и вообще к античной культуре) не только исключал “эллинизацию христианства” (знаменитый тезис А. Гарнака), а наоборот, имел следствием “христианизацию эллинизма”, хотя процесс данной “христианизации” происходил с большими трудностями и весьма продолжительно.

Осуществляя намеченные выше задачи, раннехристианские апологеты применяли два основных метода. “Первый из них самый естественный и наиболее необходимый, прямо вытекающий из требований задачи, можно назвать положительным, апологетическим. Сущность его сводилась к тому, что апологеты оправдывали христиан от возводимых на них обвинений через раскрытие христианского вероучения и жизни, безупречность которых должна была освобождать христиан от преследований. После того как было доказано высокое достоинство христианского вероучения и чистота христианской жизни, право христиан на свободное от стеснений существование можно было доказать и косвенным путем, посредством критики враждебных христианству религий. Раскрытие того, что иудейская религия, хотя истинная и божественная, потеряла свое значение с появлением христианства, а язычество, как сплошное уклонение от божественной истины, не может дать удовлетворения ни религиозным, ни нравственным потребностям человека, наглядно доказывало несправедливость тех, которые преследовали религию лучшую, сами держась религий или потерявших свое значение, или совсем не имеющих его. Этот второй метод можно назвать отрицательным, полемическим. Он служил как бы дополнением к первому, еще рельефнее оттеняя превосходство христианства, а потому апологеты пользовались тем и другим совместно, но в разное время и при различных условиях не в одинаковой мере”.

Данные методы вырабатывались и в полемике с языческими писателями, прямо или косвенно затрагивающими в своих произведениях христианскую религию. Само появление в древнецерковной письменности жанра “Апологий” обусловливалось в определенной мере литературной реакцией язычества на феномен христианства. Именно на II в. приходится появление произведений языческих писателей, высказывающих свою позицию по отношению к религии Христовой. Причем такая литературная реакция язычества отнюдь не была однородной. С одной стороны, мы видим влиятельного сановника и ритора Фронтона, убежденного сторонника и защитника исконно римских традиций, рассматривающего христианство однозначно, как “святотатство”; его точка зрения, скорее всего, оказала сильное влияние на “императора-философа” Марка Аврелия (Фронтон был его воспитателем и учителем), видевшего в христианской религии “опасную химеру, угрожающую античному миросозерцанию”.

С другой стороны, такой великий насмешник, как Лукиан, относящийся к языческим богам, словно “политический фрондер, недовольный… правительством” и пользующийся всяким поводом, чтобы подвергнуть их желчному осмеянию, к христианам не был столь язвителен: смотря на них свысока, он все же с определенной долей симпатии отмечает положительные стороны религии Христовой (высокую нравственность христиан, братскую взаимопомощь их и т. д.). Нельзя назвать однозначным и отношение к христианству представителей языческой философии и науки. Например, с точки зрения убежденного адепта язычества Кельса оно “есть религия, опирающаяся на грубый и невежественный класс, религия духовного мрака в умственном отношении”. Из всех своих современников именно Кельс наиболее остро почувствовал внутреннюю несовместимость христианства и античного миросозерцания. Прежде всего, Кельса отталкивала и раздражала глубокая вера христиан в то, что им даровано Откровение высшей Истины, хотя в массе своей они, по убеждению Кельса, были людьми малообразованными. Второй принципиальный момент, вызывающий его реакцию неприятия религии Христовой, состоял в признании здесь исключительного и особого положения человека в общем универсуме бытия. Как истинный грек, он рассматривал мир в качестве “космоса”, т. е. упорядоченного и гармоничного целого, в котором человек отличается от прочих частей этого целого (растительного мира, животных и пр.) лишь в плане чисто “функциональном”, но отнюдь не качественном. Поэтому признание человека венцом творения Кельс считал не просто абсурдом, но своего рода “богохульством”. Кельс ясно ощущал, что христианство ломает и разрушает всю структуру античного миросозерцания, а поэтому бросал христианам упрек в “желании новшеств” ; упрек, кстати сказать, вполне созвучный с мнением многих образованных язычников и, в частности, с мнением римского историка Светония, рассматривавшего христианство как “новое суеверие” (superstitio nova). Примечателен тот факт, что Кельс принадлежал в общем к традиции платонизма (хотя и платонизма, носящего черты эклектизма). А как отмечает О. Гигон, в первую очередь из этой традиции исходило единственное и “подлинно опасное контрнаступление” (die einzigen wirklich gefдhrlichen Gegenangriffe), которое античная культура повела против христианской религии (за Кельсом последовали Порфирий и Юлиан Отступник).

В то же время такой видный представитель этой традиции, как Нумений, читает Священное Писание, по словам Оригена, “не боясь в своем произведении использовать речения пророков и аллегорически толковать их”. Евсевий даже передает знаменитую фразу Нумения: “Кто такой Платон, как не Моисей, говорящий на аттическом диалекте?” Более того, этот философ, как говорит Ориген, “приводит некое повествование об Иисусе, не называя Его имени, и аллегорически толкует это повествование” . Весьма показательно и отношение к христианству знаменитого медика и философа Галена, также тяготеющего к традиции платонизма, хотя и очень самостоятельного мыслителя. Религию Христову он рассматривает как своего рода философское направление, называя ее “школой Моисея и Христа”. Правда, по его мнению, данная “школа” уступает традиционным античным философским школам, ибо здесь принято все принимать на веру, а поэтому “последователям Моисея и Христа” можно внушить всякие “новшества”. Тем не менее, согласно Галену, христианство вполне может соперничать с другими философскими направлениями в своем этическом учении. Нравственность христиан он оценивает достаточно высоко, считая, что они часто поступают как подлинные “любомудры”; презрение к смерти и воздержание христиан заслуживают, по его мнению, всяческой похвалы. Позднее подобное, если не доброжелательное, то, по крайней мере, вполне нейтральное отношение к христианству наблюдается в так называемой “александрийской школе неоплатонизма”. Яркий пример тому — Александр Ликопольский (рубеж III—IV вв.), написавший трактат против манихеев, в ряде существенных моментов вполне созвучный с антиманихейской полемикой отцов Церкви IV в. (этот трактат и сохранился потому, что вошел в сборник христианских антиманихейских сочинений).

Синесий, который путем долгой духовной эволюции из платоника превратился в христианского епископа, также принадлежит к данному философскому течению. Третий представитель александрийской неоплатонической школы — Иерокл, хотя и являлся убежденным адептом исконных традиций “эллинской мудрости”, также не проявлял никакой враждебности к религии Христовой; правда, в отличие, например от Синесия, вряд ли приходится говорить о каком-либо влиянии христианского богословия на его мировоззрение. Лишь осознавая все эти неоднородные (а порой и взаимопротиворечивые) тенденции в позднеантичной культуре, следует подходить к проблеме взаимоотношения христианства и греческой философии, избегая примитивного и однопланового видения данной проблемы.

Во всяком случае, ранние христианские апологеты, обращавшие свои сочинения преимущественно к образованной части языческого общества, безусловно, учитывали весь этот спектр мнений и оценок, ибо, среди прочего, перед ними стояла и задача привлечь к служению религии Христовой лучшие силы языческой интеллигенции. В то же время они хорошо осознавали, что большая часть образованной элиты Римской империи (которая составляла около десятой части населения ее) относилась к христианской религии враждебно. Слишком много нового и несовместимого с традиционно языческими представлениями несло с собой радостное Благовестие Господа. Отталкивало образованных язычников от христианства многое, особенно учение о телесном воскресении мертвых, представлявшееся им полным абсурдом и нелепицей. Сам идеал античной “просвещенности” (paideia; лат. humanitas), зиждущийся во многом на своеобразном “человекобожии” (ср. известную фразу Протагора, что человек есть “мера всех вещей”), причудливо сочетавшемся с “безличностным космологизмом”, был в корне противоположен религии Богочеловека. И христианским апологетам пришлось много потрудиться для того, чтобы перекинуть мостик между столь несовместимыми представлениями и сделать понятным для язычников идеал “христианской пайдейи”. Мостик этот часто разрушался, причем и язычниками, и самими христианами, но вновь и вновь строился. Результатом такой длительной работы было обращение Римской империи и превращение ее в христианскую державу. Греческие апологеты II в., хотя отнюдь и не все, были одними из первых работников на этой ниве, приняв эстафету от “Апостола языков” и других первохристианских миссионеров.

Кодрат

Его обычно признают первым из греческих апологетов, хотя сведений о нем сохранилось очень немного. Евсевий сообщает следующее (Церк. ист. IV, 3): Кодрат обратился к императору Адриану “с апологией, составленной в защиту нашей веры, так как некоторые злые люди старались не давать нам покоя. Это сочинение и сейчас имеется у большинства братьев; есть и у нас. Оно блестяще свидетельствует об уме и апостольском правоверии Кодрата”. В другом месте “Церковной истории” (III, 37) Евсевий замечает, что Кодрат отличался “даром пророчества”. Первый церковный историк также цитирует единственный фрагмент “Апологии” Кодрата, дошедший до нас: “Дела нашего Спасителя всегда были очевидны, ибо были истинными: людей, которых Он исцелил, которых воскресил из мертвых, видели не только в минуту их исцеления или воскрешения — они все время были на глазах не только когда Спаситель пребывал на земле, но и жили достаточно долго и после Его Воскресения, а некоторые дожили и до наших дней”. Этот фрагмент предполагает, что Кодрат застал в живых еще некоторых представителей первого поколения христиан. Родился он, вероятно, во второй половине I в. и был современником многих апостольских мужей. Судя по свидетельству Евсевия, Кодрат был истинным носителем апостольского Предания и, скорее всего, твердым защитником Православия. Свою “Апологию” он подал императору Адриану предположительно когда тот находился в Малой Азии в 123—124 или в 129 гг. Даже приблизительную дату кончины Кодрата установить невозможно. Поэтому самое начало греческой апологетики не поддается точной датировке.

Аристид

Сведения древних церковных писателей об Аристиде

Они достаточно скудны и немногословны. Евсевий Кесарийский в своей “Хронике” (дошедшей до нас в армянском переводе) сообщает, что “Кодрат, слушатель Апостолов, и Аристид, афинский философ нашего учения, подали апологии Адриану”. Затем он добавляет, что эти “Апологии” якобы смягчили сердце императора и заставили его издать эдикт, ограничивающий гонения на христиан. В “Церковной истории” (IV, 3) о таких благоприятных последствиях “Апологий” Евсевий умалчивает и замечает только: “И Аристид, муж верный, исповедник нашего благочестия, оставил, подобно Кодрату, апологию этой веры, преподнеся ее Адриану. Это сочинение сохранилось доныне и имеется у многих”. Сведения Евсевия несколькими нюансами обогащает блаж. Иероним. Прежде всего, он характеризует Аристида как “красноречивейшего философа”, который “под прежней одеждой” (подразумевается философский плащ) был “учеником Христовым” (sub pristino habitu discipulus Christi). Далее блаж. Иероним говорит, что “Апология” Аристида, “по мнению ученых (любителей словесности — apud philologos), свидетельствует о его великом уме” и “содержит ряд философских мнений” (contextum philosophorum sententus), добавляя еще, что сочинению Аристида впоследствии подражал св. Иустин. Наконец, западные мартирологи свидетельствуют об Аристиде как о муже, прославившемся верой и мудростью. В своей “Апологии” он учил о Христе, называя его “истинным Богом” (quod Iesus Christus verus esset Deus; другой вариант: solus esset Deus). Таковы те внешние свидетельства, которые имеются в нашем распоряжении. Исходя из них, можно сделать вывод, что Аристид до своего обращения увлекался философией и жил в Афинах. Насколько далеко заходил его “профессионализм” в отношении философии, сказать трудно. По мнению Н. И. Сагарды, из “Апологии” Аристида “видно, что он был просто образованный человек. Он свободно пользуется философской терминологией, но ничто в его произведении не указывает на то, что он владел глубоким и самостоятельным знанием греческой философии: приводимые им общие места и фразы были доступны всякому образованному человеку того времени. Его знание религий и учений Востока не выходит за пределы общеизвестных положений. Поэтому должно сказать, что ученость афинского философа не возвышалась над уровнем общего многим христианам образования”. Однако, на наш взгляд, Н. И. Сагарда слишком высоко поднимает “планку” образованности и вообще современного Аристиду греко-римского общества, и христианского в частности. Древнецерковные писатели тоньше чувствовали этот момент, а поэтому они вряд ли случайно усвояют Аристиду титул “Философа”. Наиболее вероятным представляется предположение, что Аристид был действительно “профессиональным философом”, нося соответствующее одеяние. Позднее св. Иустин, Афинагор и св. Григорий Чудотворец, став уже христианами, продолжали носить философский плащ, своим внешним видом как бы свидетельствуя о том, что христианство есть истинное Любомудрие. Что же касается хронологии жизни Аристида, то она остается совершенно неизвестной нам. Можно только предполагать, что он был современником Кодрата, т. е. родился во второй половине II в. Вопрос времени написания “Апологии” остается спорным, но вряд ли она была создана позднее 138 г. и вполне возможно, что написание ее приходится на 20-е годы II в.

Находка текста “Апологии” и ее различные версии

До второй половины XIX в. о содержании произведения Аристида практически ничего не было известно. Первое открытие сделали армянские монахи-мехитаристы, жившие в Венеции, которые опубликовали в 1878 г. армянский перевод первых двух глав “Апологии” Аристида; данный перевод, по всей видимости, восходит к V в. В 1889 г. английский ученый Р. Харрис среди манускриптов монастыря св. Екатерины на Синае обнаружил полный текст перевода “Апологии” на сирийский язык; сам манускрипт датируется VI—VII вв., но перевод восходит к середине IV в. Готовя к публикации этот перевод, Р. Харрис показал его своему коллеге Д. Робинсону, который в то время работал над текстом “Повести об индийских святых Варлааме и Иоасафе”. Он с удивлением обнаружил, что “Апология” Аристида, хотя и в переработанном виде, включена в текст этой “Повести”. Следует отметить, что данная “Повесть” традиционно приписывается св. Иоанну Дамаскину и издается среди его творений. Ряд современных исследователей сомневается в авторстве св. Иоанна Дамаскина, но не так давно была предпринята довольно удачная попытка развеять эти сомнения. Дёлгер установил, что “Повесть”, первоначально созданная в Индии, была существенно переработана каким-то иноком монастыря св. Саввы в Палестине не позднее VIII в., причем, особенности стиля и характерные особенности мировоззрения явно указывают на св. Иоанна Дамаскина.

Проведя ряд дополнительных изысканий, Р. Харрис и Д. Робинсон опубликовали результаты своей научной работы в 1891 г. Позднее, уже в двадцатых годах нашего века, среди оксиринхских папирусов были найдены еще два греческих фрагмента “Апологии” Аристида. Так основное содержание ее стало доступным и для ученых, и для широкого круга христианских читателей. Однако сразу возникла иного рода проблема — вопрос о соотношении трех версий “Апологии” между собой и их ценности. Поскольку греческий подлинник дошел до нас в переработанном и сокращенном виде, то, естественно, сирийский перевод (отчасти дополняемый армянским) должен служить главным ориентиром. Тем не менее, в нем, как и в любом переводе, во многом утерян изначальный “аромат” подлинника. Поэтому наилучшим решением указанной проблемы представляется вариант “взаимодополнения” всех трех версий. Такое решение позволяет восстановить сочинение раннехристианского апологета почти во всей его полноте. Пойдя по этому пути “взаимодополнения”, И. Крестников замечает, что мы “владеем каждой мыслью, которую когда-то написал Аристид, но только не каждым словом и выражением Аристида, — по крайней мере, мы не можем положительно утверждать это относительно тех слов и выражений, которые передает один какой-либо текст (т. е. греческий или сирийский.— А. С.)” .

Неподлинные произведения, приписываемые Аристиду

Их — всего два, и сохранились они только в армянском переводе, будучи найдены и опубликованы теми же мехитаристами монастыря св. Лазаря в Венеции. Первое из них — гомилия, которая надписывается: “Аристида, афинского философа, о воззвании разбойника и об ответе Распятого”. Содержание этой проповеди сводится к одной главной мысли: Распятый на Кресте был не просто человек, но “истинный Бог” и “Владыка рая”. Другими словами, гомилия направлена против ереси “псилантропизма” (противоположной докетизму), которая в различных своих формах проявлялась в истории древней Церкви (например, в ряде иудеохристианских сект). Подлинность гомилии очень сомнительна, и она вряд ли принадлежит Аристиду. Второе сочинение (вернее, маленький отрывок из него) именуется “Послание Аристида ко всем философам”. Ввиду его краткости, целесообразно привести данный фрагмент целиком: “Все страдания [Господь] истинно претерпел в Своем теле, которое Он воспринял по воле Отца и Святого Духа от еврейской Девы, святой Марии, и соединил в Себе несказанным и нераздельным единством”. Этот фрагмент, вошедший в армянскую “Книгу свидетельств”, представляющую собой антинесторианский флорилегий (сборник цитат из писаний отцов и учителей Церкви), можно считать, скорее всего, за очень свободное переложение некоторых мыслей “Апологии” Аристида.

Критика языческого политеизма и иудейской религии в “Апологии” Аристида

По своему объему эта критика занимает значительный удельный вес в произведении: вся “Апология” состоит из 17 глав, а “критическая часть” ее — 12 глав, причем основное место уделяется критике язычества (11 глав). Критическому разделу в сочинении предпосылается своего рода историко-религиозное введение (2 глава), греческий и сирийский тексты которого значительно отличаются один от другого. Греческий текст гласит, что есть три “рода” людей: первый — “почитающие многих богов”, который, в свою очередь, подразделяется на “халдеев”, “египтян” и “эллинов”; второй — иудеи, а третий — христиане. В сирийском и армянском же текстах говорится о четырех “родах” людей: варварах и греках, иудеях и христианах. Несмотря на эти расхождения в различных версиях “Апологии”, мысль ее автора достаточно прозрачна. Она развивается в перспективе религиозного осмысления истории человечества и предполагает определенное “богословие истории”. Суть этого “богословия истории” сводится к тому, что ход истории человечества определяется, с одной стороны, действием Бога, промыслительно пекущегося о роде людском, а с другой — встречным действием людей, преуспеяющих (или, наоборот, отказывающихся от преуспеяния) в Боговедении. Такая богословская схема “исторической синэргии” прослеживается в представлении о христианах как “новом народе” (“Послание Варнавы”), которое подспудно зиждется на евангельском высказывании о “соли земли” (Мф. 5, 13). Примерно одновременно с Аристидом (или чуть раньше) аналогичная мысль высказывается в сочинении под названием “Проповеди Петра”, которое цитирует Климент Александрийский. Здесь говорится о греках и иудеях как о “народах отживших”, ибо Бог заключил Новый Завет с христианами, почитающими Его “на третий лад”. Позднее та же мысль встречается и у Тертуллиана (tertium genus), получая достаточно полное раскрытие в сочинениях Климента Александрийского.

В перспективе подобного “богословия истории” Аристид и приступает к критике язычества в его различных вариациях. Пространное опровержение языческого многобожия в “Апологии” можно свести к немногим основным пунктам. За исходный пункт своей критики апологет берет мысль Апостола Павла (Рим. 1, 25) и, развивая ее, говорит, что варвары, не зная Бога, заблуждались относительно “стихий”, а поэтому стали почитать тварь вместо Творца. А эти “стихии” — тленны и изменчивы, что не соответствует истинному понятию о Божестве. Небольшой экскурс делает Аристид и в языческую практику “человекобожия”, попутно высказывая несколько антропологических идей. Согласно ему, человек состоит из четырех элементов, которые образуют его тело, а также души и духа. Он называется “миром” (известная и распространенная в древности идея “микрокосма”), поскольку он не может существовать, если отсутствует какая-либо из этих частей. Далее, человек имеет начало и конец, рождается и разлагается, склонен впадать в различные эмоции: радость, печаль, гнев, зависть и т. п. Данный маленький экскурс в антропологию необходим Аристиду, чтобы показать коренное различие Бога и человека как Творца и твари, ибо названные характерные черты человеческого естества абсолютно чужды Богу.

Переходя непосредственно к грекам, Аристид замечает, что они, хотя и были умнее варваров, но впали в большее заблуждение, ибо, не удовлетворяясь почитанием природы и ее “стихий”, стали обожествлять и человеческие страсти вместе с пороками. В критике греческой религии у Аристида прослеживается одна из центральных идей его богословского миросозерцания: ложное представление о Божестве влечет и нравственную порчу людей. Апологет говорит, что эллинские боги прелюбодействуют, убивают друг друга и вообще пускаются во все тяжкие. А “если те, которые именуются их богами, проделывают все это, то тем более будут делать это люди, которые верят в них, творящих это. И вот, вследствие такого нечестивого заблуждения, у людей происходили непрерывные войны и великий голод, жестокий плен и лишение всего”. Таким образом, Аристид констатирует, что отсутствие подлинного Боговедения ввергает человечество в великие беды. На этом, однако, не заканчивается критика многобожия у Аристида, ибо он касается и “языческой теологии”, или, говоря словами самого апологета, “рассуждения о природе богов”. Данная “фисиология” (Аристид подразумевает, вероятно, в первую очередь стоиков), развиваемая “поэтами и философами” эллинов, сводится к тому, что природа всех богов едина и что через множество изображений различных богов почитается единый “всемогущий Бог”. Другими словами, в представлении Аристида основная идея “фисиологии” греков сводится к положению, что Бог есть некий единый мировой Закон, который, проявляясь в различных явлениях природы и пронизывая их, Сам остается невидимым, будучи не Личностью, а некой безличной Силой. Этой идее Аристид противопоставляет тезис “Личностного Бога”, Который невидим, но Сам все видит. Кроме того, он указывает и на внутреннее противоречие критикуемой им языческой “теологии”: непонятно, почему такая безликая Сила нуждается в жертвоприношениях, возлияниях и т. д., ибо, согласно апологету, истинный Бог ни в чем подобном не нуждается. Далее, по его мнению, если Бог един по природе, то части этой природы не могут враждовать между собой; у эллинов же боги преследуют, убивают один другого и т. п. Такова суть контраргументации, направленной Аристидом против языческого политеизма. Примечательно, что в своей полемике он, за исключением названной “теологии” с ясно выраженными пантеистическими чертами, прямо не выступает против греческой философии. В частности, он совершенно умалчивает относительно философии Платона, учение о Боге которого “есть наиболее полное и совершенное в смысле языческом”. Подобное умолчание можно объяснить одним: внутренней симпатией Аристида к лучшим плодам развития эллинского религиозно-философского сознания.

Что касается иудейского монотеизма, то ему в “Апологии” посвящена всего одна глава (14-я). Здесь греческая и сирийская версии опять значительно расходятся. Сирийская версия гласит, что иудеи чтут единого Бога, всемогущего Творца всего, а поэтому, “как кажется, подходят к истине ближе всех народов”. Такая близость к истине сказывается и на нравственности иудеев: “они подражают Богу в своей любви к людям, ибо жалеют бедных, освобождают пленных, погребают мертвых и творят другие, подобные этим дела, которые угодны Богу”. Вместе с тем, как замечает Аристид, и иудеи не удержались на соответствующей высоте Богопознания, ибо стали заблуждаться относительно Бога и жить не в соответствии с Его заповедями.

Более того, они начали служить не Богу, а Ангелам, соблюдая субботу и новомесячия, употребляя опресноки, совершая обрезание и т. д. Несколько иной взгляд на иудаизм в греческой версии: здесь также говорится о великой милости Бога, проявленной по отношению к иудеям (изведение их из Египта и пр.). Но, согласно этой версии, иудеи оказались неблагодарными, стали служить языческим богам, убивать пророков и праведников, посланных к ним Богом, и, самое главное, надругались над Сыном Божиим, явившимся на земле. Несмотря на то что иудеи чтут единого Бога Вседержителя, это почитание не соответствует истинному ведению, поскольку они отрицают Сына Божия. Вследствие этого в греческой версии иудеи прямо сближаются с язычниками. В целом, хотя в греческой версии содержится более суровая оценка Богопочитания иудеев, обе версии расходятся только в ряде деталей. По существу в них выражается единая мысль: и язычники, и иудеи еще очень далеко отстоят от истинного Боговедения.

Миросозерцание Аристида. Учение о Боге

Наметив основные положения своей критики язычества и иудаизма, Аристид противопоставляет ложному понятию о Божестве в этих религиях истинное Боговедение. Исходит он из того, что впоследствии получило несколько схоластическое обозначение “космологического доказательства бытия Божиего”. Согласно апологету, красота и благоустроенность мира не могут не вызвать мысль о Творце, “Который во всем присутствует и от всего скрыт”. Этого Творца Аристид обозначает, используя терминологию перипатетиков, в качестве “Движущего” или “Двигателя мира”. Особо подчеркивается апологетом и непостижимость Бога: хотя Он “всё создал для человека”, но человек не в силах до конца постичь Его “Правления” (“Домостроительства”), ибо Бог в существе Своем непостижим. Поэтому Аристид предпочитает высказываться о Боге в понятиях апофатического богословия: Бог, будучи неизменяемым Существом, нерожден, несотворен, безначален, бессмертен и ни в чем не нуждается, хотя всё испытывает нужду в Нем. У Бога нет имени (Он — “безымянный”), поскольку всё, имеющее имя, принадлежит к тварному порядку бытия. Далее, Бог не имеет образа и ничем не ограничивается; наоборот, все видимые и невидимые твари ограничиваются Им. Отсутствует в Боге всякая страсть: гнев, ярость и др.; Ему чуждо всякое неведение и забвение, поскольку Сам он есть совершенная Мудрость и Ведение. Наконец, Бог, по мысли апологета, не может требовать каких-либо телесных жертв или возлияний. Таковы основные черты учения Аристида о Боге. Излагая его, он активно использует терминологию греческой философии, а поэтому в “Апологии” Аристида достаточно наглядно представлен тот процесс “христианизации эллинизма”, о котором речь шла выше. Данный процесс можно еще назвать и процессом преображения “ветхой” эллинской культуры в ходе становления культуры христианской. Элементы первой включались в “домостроительство” второй, обретая новое значение и наполняясь новым содержанием, подобно тому, как камни, извлеченные из зданий языческих храмов, иногда использовались для строительства христианских базилик.

Жизнь христиан в изображении Аристида

Наметив основные черты подлинного учения о Боге, апологет констатирует, что оно обретается только у христиан, ибо “они искали и домогались Истины”, а поэтому и нашли ее. Согласно Аристиду, такое обретение высшей Истины просветило и озарило всю жизнь христиан. Описанию этой жизни христиан он посвящает три последние главы своей “Апологии”. Прежде всего, здесь говорится, что поскольку христиане имеют от Господа заповеди, “начертанные в сердцах”, и соблюдают их, то им чужды прелюбодеяния, лжесвидетельства и прочие грехи; они “почитают отца и мать, любят ближних” и судят по правде. К императору Аристид обращается следующим образом: “Их (т. е. христиан; Аристид выступает как бы посторонним, но объективным наблюдателем.— А. С.) жены чисты, царь, равно как девы и дочери их непорочны. У них мужчины воздерживаются от всякой незаконной связи и от всякой нечистоты в надежде будущего воздаяния в ином веке”. Христианство преображает и социальные отношения. По словам апологета, “если некоторые из христиан имеют рабов и слуг или детей, то увещают их, из любви к ним, сделаться христианами. И если они становятся таковыми, то они называют их без различия братьями”. Согласно Аристиду, славятся христиане странноприимством, заботой о вдовах и сиротах. “А если кто-либо из бедных у них отходит из мира, и кто-нибудь увидит его, то принимает на себя, по силе возможности, заботу о его погребении”. Охотно делятся христиане и избытком жизненных благ с нуждающимися, выкупают пленных и облегчают участь попавших в темницу. Стойкими являются христиане также и в отношении жизненных невзгод и несчастий: “Если у кого из них рождается дитя, то они славят Бога; а если случится, что оно умрет в детстве, то они еще более прославляют Бога за то, что дитя прожило в мире без грехов”. Такое житие христиан и их постоянное благодарение Бога за Его благодеяния позволяют Аристиду утверждать, что “именно ради них продолжает существовать красота в мире”. Более того, сам этот мир сохраняет свое существование благодаря молитвам христиан. Таким образом, христиане, согласно Аристиду, есть “соль земли” и все бытие тварного мира обретает в них свое высшее свершение.

Наконец, следует отметить, что “Апология” Аристида имплицитно содержит в себе крещальный символ веры, отдельные элементы которого рассеяны по ее тексту. Если собрать эти элементы воедино, то данный символ можно реконструировать в следующем виде: “Мы веруем во единого Бога, Вседержителя, Творца неба и земли; и в Иисуса Христа, Сына Божия, рожденного от Девы [Марии]; Он был распят иудеями, умер и погребен; в третий день воскрес и вознесся на небо; приидет опять судить всех”.

Если оценивать сочинение Аристида в его целокупности, то можно сказать, что хотя догматическое значение “Апологии” не представляется весьма значимым, она является для нас драгоценным памятником древнехристианской письменности. Автор ее обладал несомненным литературным дарованием (даже учитывая отмеченный выше факт, что текст произведения в его изначальном виде можно только реконструировать по переводу): сочинение привлекает стройностью композиции, ясным и четким развитием мысли и определенной изящностью стиля. Значение “Апологии” Аристида состоит еще и в том, что она является несомненным свидетельством важнейшего феномена в истории духовной культуры человечества: христианство становится способным вести диалог якобы “на равных” с греко-римской культурой, т. е. Церковь в лице своих писателей как бы сознательно “истощала” себя, “снисходя” до уровня понимания образованных язычников и говоря на их языке. А ведя подобный диалог, христианство, будучи проявлением Силы Божией и в мире культуры, завоевывает этот мир, хотя такое “завоевание” и продолжается довольно длительное время.

Аристон из Пеллы

Имя автора сочинения под названием “Диспут Иасона с Паписком” достойно упоминания в истории древнецерковной письменности. “Диспут”, представляющий собой запись дискуссии между обращенным евреем Иасоном и александрийским иудеем Паписком, был, вероятно, литературно обработан Аристоном примерно ок. 140 г. Первое упоминание о произведении находится в антихристианском трактате Кельса “Истинное слово”, датирующемся примерно 180 г. Фрагменты трактата сохранились в сочинении Оригена “Против Кельса”, и, судя по ним, этот известный оппонент христианства весьма сурово относится к произведению Аристона. Так, здесь Кельс говорит, что этот “Диспут” достоин не столько осмеяния, сколько жалости и отвращения; поэтому Кельс даже не считает нужным писать опровержение, ибо нелепости произведения очевидны всем. Ориген в своей полемике с Кельсом защищает данное сочинение, не находя в книге ничего вызывающего отвращение и осмеяние. Он суммирует содержание “Диспута” следующим образом: в этой книге христианин полемизирует с иудеем, опираясь на “иудейские писания” и показывает, что пророчества о Христе (т. е. Мессии) соотносятся с Иисусом; причем христианин, доказывая сие, делает это не без благородства и сообразуясь с личностью своего оппонента. Позднее о “Диспуте” дважды упоминает блаж. Иероним; одно его упоминание показывает, что автор сочинения пользовался переводом Ветхого Завета в редакции Акилы, а второе упоминание передает одну фразу толкования автором первой главы книги “Бытие”, которая гласит: “В Сыне Бог сотворил небо и землю”. Примечательно, что в ранних свидетельствах речь идет только о самом “Диспуте”, но не называется его автор. Имя Аристона из Пеллы как автора данного сочинения впервые встречается в “Схолиях” к творениям Дионисия Ареопагита, приписываемых преп. Максиму Исповеднику. Схолиаст еще ссылается на “Ипотипосы” Климента Александрийского, где александрийский учитель замечает, что в “Диспуте” дается толкование “семи небес”, но само это толкование не приводится. Таковы те скудные сведения, какими обладаем мы относительно Аристона и его произведения. Вероятно, “Диспут” в какой-то мере определил последующее развитие жанра антииудейских сочинений, но относительно данного факта можно лишь строить предположения, ибо, кроме жалких фрагментов, произведение целиком утеряно.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/