Неоднозначность словосочетания «культурная политика» предоставляет широкий простор для его интерпретаций. В общем «политизация» в восприятии любых социальных явлений чаще всего возникает под время потери обществом четких представлений о нормах социального порядка и как следствие — глубоких ментальных и социальных сдвигов. Так же причины и масштабы подобных изменений в каждом конкретном случае специфичны, использование типовых теоретических концептов для их характеристики скрывает опасность искривления сущности процесса. Это касается в первую очередь категорий из словаря глобалистики, которая претендует на роль одной из универсальных парадигм осмысления современности. К таким следует отнести и понятие «транзит».
Транзитивные процессы считаются одним из самых сложных объектов исследования, что стало причиной выделения отдельного направления в экономической теории, политологии и социологии. В то же время культурный аспект в трудах представителей этих наук является лишь иллюстрацией к общетеоретическим тезисам и выводам. Несмотря на то, что транзит и трансформация употребляются как эквивалентные категории, стоит обратить внимание на их содержание.
Понятие «транзит», обычно используется как специальное понятие, связано с транспортными операциями (перемещения или перевозки чего-либо без остановки на промежуточном пункте). В отношении социального аспекта транзиция означает переход от одного состояния в другой, то есть определенные социальные сдвиги, которые характеризуются необычайной динамичностью и неустойчивостью. Транзитивный означает промежуточный, переходный, не установленый, сменный. Транзитивное общество является обществом, которое находится в состоянии изменения или «переходном состоянии». Самую динамику можно охарактеризовать через продолжительность и направленность, что дает представление о степени определенности общества как во времени, так и в пространстве. То есть речь идет об определенном статусе общества в контексте общеисторических изменений.
Практика применения этого слова в отношении социалистических стран связана с возникновением проблем в темпах их развития в конце 80-х — начале 90-х гг. ХХ ст. и моделированием путей их решения.В связи с этим возникло понятие «переходный период», которое стало, с одной стороны, основой многочисленных концепций глубинных преобразований от реформационных вроде «советской перестройки» до радикальных — демонтажа социализма. Попытки осознать неклассические пути к демократии и рыночной экономики в контексте закономерностей модернизации привело к появлению транзитологии. Транзитологию, так же как и глобалистику, вряд ли можно считать науками в привычном понимании этого слова. От начала обе сферы знания были заданы практикой анализа изменений, происходивших в институциональных аспектах экономики и политики. Идея транзитологии имела несколько этапов становления, которые отличаются не только содержанием самих идей, но и контекстом, в котором они формировались. плиты перекрытия пб
В середине ХХ века. — это, прежде всего, теории модернизации, построенные на анализу процессов поиска эффективной модели обновление стран, проигравших во Второй мировой войне, а также бывших колоний. В результате возникла политико-теоретическая конструкция социально-политических миров: первого (классически капиталистического), второго (коммунистического), третьего (стран). Возникает идея поиска «третьего пути» развития, в частности на основе собственных традиций, а не через адаптацию проверенных капиталистических или социалистических рецептов. Вместе с тем обнаруживаются феномены локальности, неопределенности, «другого» и тому подобное. В конце 80-90-х гг. ХХ ст. модернизация стала предметом жесткой критики постмодернистами, которые создали предпосылки для распространения идей неомодернизации, национальной самобытности. Наконец, несоответствие теоретических построений и практики стимулировала поиск компромисса, каким стала, например, идея глокализации, что должна была доказать возможность совмещения общеисторического и локально-уникального.
Транзитология так или иначе опирается на основные социальные идеи ХХ века, но остается достаточно свободной от каких-либо методологических обязательств, демонстрируя свободную траекторию поиска объяснительных моделей общественных изменений. Итак, транзитология является междисциплинарной сферой знаний с очевидной доминантой экономической и политологической проблематике. Это имеет своим следствием определенную схематизацию и других процессов, происходящих в менее институциализированных сферах. Макроуровень имеет обратную сторону: риск ошибочной оценки ситуаций, складывающихся на микроуровне. Собственно одной из угроз в переходных процессах, оказывается «цивилизационная некомпетентность», которая реализуется на низовом уровне и поэтому не находит места в панорамных очерках глобальной цивилизации. Это то, что зависит от ценностных установок, привычек, бытовых норм, ментальных стереотипов, специфики среды — словом все то, что не является объективным, а демонстрирует разнообразие субъективных практик.
На этом фоне формулируется концепция «культурной травмы», как исследование дисфункциональных последствий социальных изменений. Само по себе обращение исследователя — социолога к проблемам культуры (правил, ценностей, норм, символов) является довольно симптоматичным, как и актуализация психологических аспектов деятельности (мотивов, установок). В общем, это означает постепенный отход от «жёстких» объективистских социальных схем в пользу гибких моделей меняющихся процессов. Вместо однозначности рационализированных реконструкций деятельности предлагается более «человечный» ее образ.
Собственно, упор делается на культурной обусловленности деятельности, которая в свою очередь является детерминантом культуры. Культурологическая перспектива анализа социальных изменений предоставляет возможность привлечь внимание к ситуативности, уникальности, индивидуальности не как фона закономерности, а как существенного фактора, который определяет содержание общественных процессов. Традиционное внимание к экономическим и политическим институтам выявилась избыточным в связи с тем, что не всегда оправдывались ожидания эффективности их деятельности. С другой стороны, сами институты (политические режимы, государство, рынок) являются зависимыми от культурно среды, в которой они функционировали. Каждая среда имеет не только уникальную формальную организацию, но и скрытые, но сущностно важные факторы влияния. К тому же оно является результатом и участником международных взаимодействий. Культура имеет двойное значение: как среда изменений и как объект изменений.
“Травматическая ситуация” (событие) может быть определена как состояние напряжение, связанное с конкретными социальными изменениями. Такое социальное изменение имеет четыре характеристики:
- неожиданность и скорость;
- радикальность, глубину, всесторонность, затрагивающие основы;
- у нее есть источник — она воспринимается как экзогенная, та что пришла извне, как нечто такое, на что мы сами не влияли, а если и влияли, то неосознанно;
- она воспринимается в определенном мыслительном контексте-как нечто неожиданное, непредсказуемое, удивительное, шокирующее, отталкивающее».
Травма имеет реальную основу, но не проявляется до тех пор, пока ее не определят. Однако определение происходит на определенной почве: через отбор значений, представленных в определенной культурной системе. Из трех видов травм: биологической, социальной и культурной, — обращаем внимание на последнюю как самую важную, поскольку она затрагивает саму ткань культуры, демонстрирует наибольшую инерцию и влияет на коллективное сознание продолжительнее других. Рассматривая культуру как мир коллективно определенных символов и смыслов, исследователь моделирует культурную травму как разрушение привычного порядка содержаний. То есть символы имеют смыслы, отличные от привычных, ценности теряют ценность, исчезает доверие, рушится вера.
В конечном итоге все это влечет кризис коллективной идентичности. Попытки ее восстановить или сконструировать снова и является очевидным признаком и проявлением культурной травмы. Сами культурные несовпадения и несоответствия становятся травматическими, когда воспринимаются как такие, которые нуждаются в нормализации. В этом смысле среди наиболее уязвимых и в то же время способных к успешной адаптации к новым ситуаций есть группы, которые имеют наибольший социальный капитал, например, образованные слои населения. Реинтерпритация травматических событий является одной из эффективных стратегий преодоления их последствий.
Эту модель вполне можно использовать для анализа практики применения транзитологических категорий, как таких, что имеют травматический подтекст. Трансформация обычно используется как вариант перевода слова «транзиция». В буквальном смысле слова ее можно толковать как изменение формы или переход от одной формы к другой.
Синонимичными к нему есть такие слова: преобразование, видоизменение, модификация, вариация, версия; переворот, перемена, ломка, перерождение, метаморфоза, перевоплощение, перелом, перестройка, просмотр, переход и тому подобное. При этом предполагается наличие более-менее устоявшейся формы, способной меняться. Относительно общественной трансформации предполагается, что «… общество развивается через смену определенных «форм», то есть определенных устойчивых, базовых, важных и сложных, качественно определенных состояний. Предполагается, что, «…форма сохраняется во время многочисленных и разнообразных изменений, саму форму изменить крайне трудно. Форма общественного устройства воспринимается как стабильный и устойчивый порядок того или иного общества». Очевидно, что аналогичным образом можно моделировать и культурный порядок.
Итак, используя понятие «транзиция» и «трансформация» в отношении определенных культурно-исторических событий, мы вольно или невольно выбираем определенную позицию относительно их восприятия. Транзиция предполагает дистанцированность от предмета анализа, предоставляет возможности моделировать макропроцессы, обычно соблюдая методов сравнительного анализа. Трансформация — это, скорее, взгляд изнутри, который предусматривает возможность моделирования изменений на макроуровне, исходя из анализа уникальности ситуации. То есть оба понятия определяют разные уровни и, соответственно, разные способы конструирования смыслов. Но трудности перевода в таком случае предусматривают и возможность возникновения смысловых фантомов: политико-риторических конструкций, которые являются следствием импорта понятий.
Речь идет о саму методологию научной деятельности и ее соответствие предмету исследования. В связи с этим стоит обратить внимание не только на исторический контекст общественных изменений в постсоветских странах, но и на метаморфозы в постсоветских социально-гуманитарных науках, призванных дать определенную «картину» изменений. Проблема, которая оказывается одной из центральных в осознании характера и масштаба трансформационных преобразований, связана с отсутствием четких критериев их различения от «нормальных» изменений. При отсутствии объективных данных для адекватной оценки содержания социальных процессов они становятся поводом для их интерпретации теми, кто имеет определенный кредит доверия, то есть тех институтов, которые обладают символическим капиталом.
Рассматривая научные и идеологические источники информации об общественных преобразования, можно прийти к выводу о том, что «…не научные наблюдения служат источником для вывода о трансформации, а наоборот, сама тема трансформации стимулирует специальные исследования». Это конструкция, которая имеет «легитимизирующее содержание формы описи, в которых она используется». То есть идея трансформации, будучи вписанной в контекст определенной идеологической системы, лишается критики (в том числе научной) и становится объяснительным риторическим приемом, который не только допускает, но и предполагает оценочные характеристики всего, что происходит. В общем, независимо от содержания и контекста трансформация позволяет «легитимизировать социальный капитал». Примером этого является феномен культурологии, который стал одним из символов перемен в советской науке эпохи конца социализма.
Процессы, происходившие в это время в сфере отечественных humanities, обычно рассматриваются как движение к «цивилизованных» стандартов «западного мира» (Европы и США). Это была попытка наверстать те пробелы в научной теории и практике, которые накопились за годы методологической самоизоляции представителей советских социальных наук. Но, как оказалось, «модернизация» науки стала не просто сложным, внутренне противоречивым процессом, и не предполагает какого-то однозначного завершения. Одной из причин этого являются завышенные ожидания относительно «норм» западного мира в целом и науки в частности, что имело следствием определенную их мифологизации и ритуализацию. С другой стороны, во второй половине ХХ века. «западные» методологические стандарты переживали очередную волну парадигмальных изменений, которые, собственно, и определяли новые горизонты научных рефлексий.
Постсоветскую «научную реформацию» условно можно рассмотреть в двух аспектах: в начале 90-х гг. ХХ ст. она фактически свелась до этажного заимствования «модных» концепций глобального моделирования: десятилетия спустя — к попыткам более глубокого, но более конкретного (узкого) использование отдельных технологий производства гуманитарного знания. Культурология стала одним из тех «ментальных полигонов», которые выстраивались согласно ведущим научным тенденциям, но на собственном теоретическом почве и традициях. Самым активным периодом институционализации культурологии в постсоветских странах пришелся на 90-е гг ХХ ст.
Направление расширения социальных функций культурологии — от образовательной до научной форм — оставляет широкий простор для интерпретаций ее источников и поисков смысловой подоплеки, в частности, может свидетельствовать о социальной ангажированности самого «проекта». Конечно же, формализация идеи науки о культуре в конце ХХ в. свидетельствует не столько о каких-то качественные изменения в самом феномене, сколько о переменах в отношении к нему в более широком контексте назревших социальных проблем. Сегодня, почти двадцать лет после того, как культурология была официально признана в постсоветских странах, актуальной остается проблема ее методологической атрибуции.
Среди многочисленных попыток определить специфику новой научной отрасли обратим внимание на те, в которых культурологию предлагается воспринимать как уникальный интеллектуальный, даже духовный продукт, отражающий своеобразие русской гуманитарной традиции. То есть культурология должна выглядеть как сугубо национальное достояние, как специфический феномен, который не имеет прототипов в «западной» науке. В таком измерении она предстает парадоксальным собой феноменологический способ концептуализации культурных проблем, но без любого понятного теоретического основания. Фактически речь идет о своеобразной «консервации ментальной экзотики» с ее мистифицированными традициями познания, в которых язык науки является лишь данью необходимости поддержания соответствующей коммуникации.
Несколько иным по своей направленности является вариант презентации культурологии как национального варианта «культурных исследований», которые, как и другие новации, повлекшие пересмотр представлений о границе научных дисциплин и их теоретико-методологические основы, оценивается сегодня как «культурный поворот» в науке во второй половине ХХ века. Учитывая особенности функционирования концепта культурология в публичном, специальном и теоретическом дискурсах можно сформулировать вывод о незавершенности формирования культурологической парадигмы в постсоветском культурно-информационном пространстве. Собственно реальность культурологии приходится в первую очередь существованием соответствующей научной и образовательной инфраструктуры. Культура как предмет исследования и популяризации не является новым, но становится все актуальнее. Не в последнюю очередь это происходит благодаря интеллектуальным усилиям педагогов и ученых, которые таким образом реализуют свой интеллектуальный капитал. То же самое касается понятий трансформация и транзиция и производных от них. Степень их реальности не в последнюю очередь является результатом определенного дискурса, в контексте которого становится заметной проблема культурной политики.
Как уже отмечалось, транзиция предполагает изменение определенного общественного строя на другой. Но имеющийся результат переходных процессов в странах Восточной Европы в целом является чрезвычайно неоднозначным. Даже пользуясь общими выводами зарубежных экспертов и международных организаций, например, о степени независимости государства и его места в международной политике, о демократичности современного политического устройства или о переходе к рыночным отношениям, все же приходится констатировать, что существующий общественный строй лишь фрагментарно напоминает развитое либерально-рыночное общество западного типа.
Правомерным является вопрос о реалистичности перспективы достижения тех стандартов, которые власть декларирует как цель всевозможных преобразований. Эта проблема, на наш взгляд, выходит за пределы технологических вопросов прагматического моделирования локальных реформ. Ее решение, безусловно, связано со степенью учета в текущей политической практике той иррациональной составляющей общественной жизни, которую определяют понятием «духовность» или равнозначным ему — «духовные ценности». Сложность заключается в том, что ценность является категорией, которая предполагает чрезвычайно широкий спектр толкований — от мистических и философско-религиозных до инструментальных и функциональных. Не вмешиваясь в теоретическую дискуссию по этой теме, все же отметим, что понятие духовность, если речь идет не об абстрактном ее моделирования, а о реальной практике существования, можно объяснить как экзистенциальные переживания определенной коллективной самобытности. То есть в таком случае духовность должна восприниматься как определенный круг символов, идей, категорий, обеспечивающих ментальный комфорт и составляют основу индивидуального и коллективного самосознания.
В контексте культурной политики, понятие духовность может быть операционализована как культурная самореализация в разнообразии существующих цивилизационных стандартов. Очевидно, что среди условий успешности перехода от одного типа общественных отношений к другим есть осознание цивилизационного ориентира и подбор эффективного инструментария, соответствующего традициям определенной культурной среды или социально-культурной ситуации, в которой находится общество. Итак, речь идет, по сути, о культурной политике как о средство модернизации аксиологического порядка при сохранении баланса интересов различных социальных групп стимулированием приемлемых духовно-ценностных и соционормативных содержаний и форм коллективной и индивидуальной идентичности. Официальный дискурс «культурной политики» свидетельствует в пользу контраверсионности культурных и цивилизационных процессов. Пока что она лишь символически отмечает место государства в процессах моделирования определенной ценностной парадигмы.
Существующие концепции и программы являются основанием для вывода о том, что культурная политика — лишь проект модернизации системы духовных приоритетов общества. Итак, современная государственная культурная политика анонсирует не столько транзитивную, сколько трансформационную перспективу. В дальнейшем следовало бы рассмотреть целесообразность применения транзитивной парадигмы относительно конкретных идеологем современной культурной политики.
