Закрытая книга славянской культуры В.А. Чудинов Не исключено, что отдельные, наиболее образованные представители славян еще задолго до Х века пытались передать в письменной форме известия о славянах. Но это нигде не засвидетельствовано, и вообще неправдоподобно, чтобы славянский народ до принятия христианства знал подлинную письменность и пользовался ею. Любор Нидерле. Славянские древности1 Вообще все попытки объяснения племенного имени славяне, словене неубедительны. Подводя итоги этим попыткам, известный чешский славяновед Л. Нидерле писал: «Итак, происхождение названия славян остается невыясненным»2. Добавим со своей стороны, что филологическое объяснение этнического имени, разумеется, может представлять интерес лишь в случае полной уверенности в его правильности, и то, конечно, интерес весьма частного характера, так как очень важных следствий отсюда вывести нельзя. А.И. Попов. Названия народов СССР3 Если опираться на высказывания признанных ученых в области славяноведения, хотя бы на вышеприведенные цитаты, то мои исследования посвящены совершенно неправдоподобной проблеме и предлагают очень значительные выводы из того, что представлялось этим исследователям достойным только интереса весьма частного характера. А именно: речь идет о полноценной письменности славян, существовавшей не за век-два до принятия христианства, а по крайней мере за тысячелетие; о письменности, которая не исчезла после принятия кириллицы, а сопровождала ее еще на протяжении, по меньшей мере, шести веков, уйдя из сферы официального употребления на социальную периферию – в частную переписку, заметки для себя, подписи к карикатурам или надписи для простонародья. Речь идет, следовательно, не о введении на Руси письменности в связи с принятием христианства, а лишь о смене шрифта, о принятии знаков другого начертания, причем, как здесь будет показано, не слишком сильно отличающегося от прежнего (что до сих пор сбивает с толку многих археологов, пытающихся читать знаки одного начертания «по Кириллу», разумеется, не получая при этом осмысленного текста). Конечно, эта смена шрифта решала ряд лингвистических, религиозных и политических проблем, но она отнюдь не означала культурной революции и не знаменовала собой переход славян от бесписьменного состояния к литературному, от варварства к цивилизации, хотя, как и любая другая реформа подобного рода, она, разумеется, означала ломку многих устоявшихся традиций. Более того, речь идет о том, что славяне имели письменность не только в средние века, но и прежде, в период античности, и тем самым отнюдь не уступали тем же римлянам и грекам. Причем эта письменность носила такой своеобразный характер, что ее вряд ли можно было заимствовать от известных тогда индоевропейских народов – германцев, римлян или греков: письмо было слоговым и предполагало преобладание открытых слогов в речи. Именно такой и была славянская фонетика еще тысячу лет назад, до так называемого процесса «падения редуцированных». Если предположить, что сходные процессы прошли в других индоевропейских языках гораздо раньше (а такого рода предположение в литературе нам встречалось), так что нас отделяет от них не менее 2-3 тысяч лет, то можно придти к выводу, что и заимствование этой системы письма произошло примерно тогда же. Иными словами, славянские языки, сохранив дольше других народов открытые слоги в своей речи, смогли дольше других удержать и слоговую письменность, вполне соответствующую такой фонетической закономерности.
Тем самым речь идет не вообще о каком-то алфавите, но о силлабарии, которым пользовались славяне, что, конечно же, вызывает удивление: мы привыкли, что слоговое письмо употребляется только в Азии. Однако язык хинди в Индии до сих пор с успехом использует слоговое письмо деванагари, что совершенно не кажется странным для одного из индоевропейских народов. Очевидно, что Россия и в этом смысле находится между Европой и Азией: если Азия еще применяет слоговое письмо, а Европа давно от него отказалась, то Россия забыла о нем совсем недавно, в ХVII-XVIII веке. Второй проблемой, обсуждаемой в данной серии монографий, является название славянских народов и прежде всего славян. Показано, что в основе этого и других этнонимов лежит не идея славы или слова, не идея рабства (склавы) и не идея тотема (сокола), а идея одного из воплощений солярного божества, так что различные племенные названия – это названия различных ипостасей солярных богов. Кроме того, в некоторых названиях, связанных со славянами, видны отголоски и более древних лунных верований. Топонимический же подход к племенным названиям – прежде всего по гидронимам (рекам, озерам), в славянском ареале, несмотря на большую популярность в наши дни – оказался бесплодным. Подтверждается мысль Л.Н. Гумилева: «Иногда проповедь объединяет группу людей, которая становится этносом: например, турки-османы или сикхи в Северо-Западной Индии»4; в данном случае славянские этнонимы свидетельствуют о разных направлениях в язычестве, приведших к возникновению разных славянских этносов. Нам кажется, что и письменность, и самоназвание народа – это две стороны одной медали: это его символы, раскрывающие его суть. Конечно, Л.Н. Гумилев прав, говоря, что имена обманчивы, и что «реальный этнос, с одной стороны, и этническое наименование (этноним), принятое его членами – с другой, не адекватны друг другу»5, и все-таки речь идет об очень знаменательных именах, далеко не равноценных именам субэтносов, имевшим гораздо менее важное, топонимическое, значение (например, древляне, северяне, дреговичи и т.д.). Точно так же и в области письма, где морфологический облик несомненно передает национальный характер и где невозможно спутать восточные письмена с западными. В этом смысле кириллица внешне наиболее близко подошла к формам слогового письма (что особенно бросается в глаза при ее сопоставлении с глаголицей), так что, несмотря на смену типа письменностей (то есть на переход от слогового письма к алфавитному) сохранился общий морфологический облик славянского письма, а отличие нового шрифта от старого не превышало различия между стилями, например, разницы между готическим и классическим латинским шрифтом. Очевидно, в геометрическом облике звуковых знаков отражаются этнические предпочтения; одному народу больше по душе закругленные формы, другому – угловатые; одному – простые, другому – сложные. Таким образом, речь в моих исследованиях идет об этнической семантике, о ее воплощении в названиях и графических предпочтениях, – и, разумеется, об общей теории письма. Точно так же, как опытным специалистам в области славянской письменности кажется сомнительным или даже невероятным существование необнаруженной ими и тем не менее достаточно широко представленной системе «русского письма», данная монография явится «неправдоподобной» и представителям общей науки о письме, грамматологии, стоящей на алфавитоцентрической позиции. Они полагают, что развитие письма, подобно движению планет вокруг солнца, следует одной и той же закономерности: сначала пиктография, потом логография, затем силлабография, то есть слоговое письмо; наконец, на вершине языкового развития, фонография – алфавитное письмо. Правда, они допускают существование сразу всех трех типов письма – логографии, силлабографии и фонографии у одного и того же народа в некоторые исторические эпохи, а в особо редких случаях – и наличие попятного движения, например, от силлабографии к логографии, однако эти частные эпизоды считаются ими не слишком существенными для того, чтобы повлиять на общую картину триумфального шествия народов к алфавитному письму. Ибо они считают звуковую речь первичной, а письмо – ее несовершенным графическим эквивалентом и тем самым вторичным. Нам же думается, что звуки и начертательные знаки – это, в принципе, равноценные носители человеческой мысли, которые, однако, получают преимущественное развитие в те или иные эпохи эволюции человечества под влиянием определенных условий. Насекомые и животные освоили, прежде всего, запаховый (ольфакторный) канал связи, а люди – акустический и зрительный. С инженерной точки зрения вполне правомерно решать вопрос о том, в каких условиях какая система связи доступнее, быстродейственнее, надежнее; но в процессе анализа может выясниться, скорее всего, что для одних условий лучше один тип связи, а для других – другой, а тем самым можно обнаружить и такую ситуацию, когда письмо будет первичным, а звуковая речь – вторичной. Таким образом, в моих исследованиях многие проблемы решаются нетрадиционно и потому плохо согласуются с господствующими точками зрения. Ясно поэтому, что в предшествующие десятилетия такого рода исследования увидеть свет не могли. Любой рецензент, разделяющий взгляды Л. Нидерле или А.И. Попова сказал бы, что мои книги и статьи исследуют малоперспективные проблемы, имеющие частный характер, а потому выводы их весьма сомнительны. И этого было бы вполне достаточно, чтобы любое государственное издательство (а других не было) предпочло бы не публиковать крамольную рукопись, лишь бы не вдаваться позже в бесплодные объяснения с обиженными академиками. Нелепость авторской точки зрения как раз и состоит в том, что традиционная точка зрения считается автором неверной. Поэтому если согласиться с полученными им результатами, то следует признать ошибочной господствующую точку зрения, несмотря на то, что за ней стоят весьма значительные авторитеты. Следовательно, выводы данного исследования заранее обречены на неприятие большинством современных археологов, лингвистов, эпиграфистов и теоретиков письма, что, разумеется, нас никоим образом не останавливает. Более того, – именно к господствующим взглядам можно предъявить весьма серьезное обвинение в том, что они препятствовали деятельности исследователей, которые пытались понять характер докирилловского славянского письма и предложить хоть какую-то его реконструкцию. По сути дела, закрывались целые области исследования. Разумеется, когда непредвзятые читатели знакомятся с сотней прочитанных надписей, они сокрушенно качают головами: почему же эти дешифровки не были сделаны теми, кому их надлежало производить по долгу службы – археологами и эпиграфистами? Даи как им удалось не заметить такую уйму нечитаемых надписей – ведь должны же были они себе как-то объяснить эти непонятные знаки? И даже если не смог объяснить происхождение и значение загадочных надписей один исследователь или один научный коллектив, то существует масса других исследователей и других научных коллективов – почему они не вмешались и не стали выдвигать одну гипотезу за другой, пока, наконец, не раскрыли истину? Неужели можно в упор не видеть неизвестный тип письма? Что это за странная разновидность слепоты? Моя основная специальность – философия, а в ней – методология науки, и вопрос о странной слепоте, поразившей целую область славянской эпиграфики, болезнь, помешавшей славянам разглядеть свое собственное великое прошлое, занял меня не менее проблем дешифровки памятников слогового письма и вытекающих из его существования важных следствий. Ведь для того, чтобы не замечать очевидное, должны существовать какие-то веские причины. Какие? Этот вопрос, по зрелому размышлению, я решил вынести во введение; тем самым будет не только очерчен тот фон, на котором развертывалось наступление на тайны древнего славянского письма, но и показано, почему профессиональная наука позорно ушла с поля боя, предоставив воевать с трудностями «романтикам» и «дилетантам». Конечно, когда регулярная армия ретируется, бреши на фронте приходится закрывать ополченцам. Посмотрим, почему археологи предпочли обойти трудности, а не взять их штурмом. Слоговое письмо использовалось в двух вариантах написания: в строчку и в столбец. Написание в столбец, вероятно, было более древним и более торжественным, но оно сплошь и рядом использовало лигатуры – такое наложение знаков друг на друга, когда у них появляются общие точки и один знак кажется продолжением другого. Для кирилловского письма написание столбцом нехарактерно, хотя иногда и встречается, поэтому вертикально расположенные лигатуры, естественно, не могли оставаться незамеченными. Как же объяснили их существование археологи? Заявили о том, что ими обнаружен новый вид славянской письменности? – Ничего подобного! Ни о каком письме речь у археологов не пошла; они объявили о том, что ими найдены некие метки, знаки собственности – и ничего больше. Именно так объяснял знаки на дубовой бочке исследователь древнего Новгорода Б.А. Колчин6; его не смутило то, что на одной бочке размещено целых четыре знака, причем каждый из них представлял собой как бы двухэтажную конструкцию (разумеется, каждый знак на самом деле был записью целого слова, а вся надпись сообщала о наличии в бочке импортного кованого железа) так что для метки наличие 4 лигатур, которые можно разделить на 14 разных знаков – это многовато! Сам Б.А. Колчин не взял на себя ответственности за такую интерпретацию найденных резных узоров, а сослался на статью Г.Н. Анпилогова о «бортных знаменах» как историческом источнике7, несмотря на то, что бортные знаки весьма пиктографичны и не образуют лигатуры. Интерпретацию Б.А. Колчина несколько подкорректировала Е.А. Рыбина8, которая, согласившись в основном, то есть в понимании надписей как знаков собственности, нашла более удачную аналогию в виде знаков с гербов и печатей Ревельского архива. Позже она более глубоко исследовала западноевропейскую систему знаков собственности9 и, хотя встретила у ряда немецких исследователей мысли о том, что большинство из них было образовано на немецко-скандинавской письменности, то есть из рун, положение об аналогичной, но иной, славянской письменности на основе новгородских знаков собственности ей в голлову не пришло. Почему? Ответ на это будет дан чуть позже. С позиций методологии науки идея «знака собственности» (тамги) гениальна. Не давая никакого фонетического значения, и по большей части не связываясь ни с каким конкретным именем (исключение было сделано только для родовых знаков Рюриковичей, где археологи-эпиграфисты постарались произвести атрибуцию каждого конкретного знака), знак собственности считался ПОНЯТНЫМ и ПРОИНТЕРПРЕТИРОВАННЫМ уже тем, что он назван «знак собственности». Аналогию этому положению вещей можно встретить разве что в анекдоте: «Извините, вы не знаете, который час?» – «Знаю!» – «Спасибо!» – Действительно, зачем называть конкретный час, если благодарность можно получить уже за сам факт знания времени? И зачем определять конкретного владельца (ведь все равно нет никакого фонетического чтения) знака, если все равно из-за скудности археологического материала эта задача невыполнима? Ведь если бы археолог сказал: здесь написано слово, или цифра, то его обязательно попросили бы уточнить: что за слово и что за цифра. А вот вопрос «чей это знак собственности?» задавать археологам и эпиграфистам некорректно. Так обстоит дело с надписями столбиком. Но аналогичное, хотя и другое «объяснение» придумано для надписей в строчку. Вот, например, интерпретация самой первой печати из двухтомной монографии В.Л. Янина «Актовые печати древней Руси Х-ХV вв.», приписываемая исследователем Святославу Игоревичу; несмотря на тщательную прорисовку каждого значка, легенды на аверсе и реверсе, исследователь заявляет о том, что «надпись неразборчива»10. О, коварный русский язык! Слово «неразборчива» обычно обозначает, что надпись стерта, знаки неотличимы от фона; но то же самое слово может обозначать и то, что исследователь не в силах разобрать надпись, и свою немощь и беспомощность он объективирует в свойствах недоступных ему значков. В данном случае с позиций слогового письма читается вся легенда; дело, следовательно, не в надписи, а в ее толкователе. А.В. Арциховский идет дальше, комментируя непонятные ему знаки таким образом (грамота № 327): «Кто-то бесцельно чертил писчим стержнем по бересте, как и теперь иногда чертят карандашом по бумаге, например, во время заседаний… вероятно, береста была разорвана и выброшена сразу после нанесения на нее знаков». Между прочим, исследователем признается в этом же фрагменте, что перед ним «отрывок, не поддающийся даже транскрипции»11, хотя в нем содержится всего два слоговых значка, да и то в самом конце, а в целом почтенный археолог не узнал несколько своеобразные кирилловские буквы! – О грамоте № 396 он тоже замечает: «Грамота явно бесцельна»12. – О грамоте № 255: «Кто-то пробовал на этом куске бересты орудие письма перед тем, как начать писать на другом куске»13. Получается, что если исследователь не может прочитать надпись, то она «бесцельна», и хотя на бересте полно свободного места, толкователь точно знает, что «береста была разорвана и выброшена сразу после нанесения на нее знаков». Конечно, можно понять его желание рвать и метать, которое он приписал автору записки, поскольку содержание текста осталось нераскрытым, однако подобный прием – объявлять непонятное бесцельным – кажется все же неприемлемым. Нахождение большого количества письменных текстов в ХI-XIV вв. н.э. само по себе уже достойно удивления, ибо указывает на очень высокий уровень грамотности на Руси того времени. Но идти еще дальше и предполагать, что письменность использовалась для досужих расчерчиваний бумаги, как это делаем мы во время бесплодных заседаний – это уже слишком сильная модернизация истории. Действительно, из-за плохих условий хранения надпись могла оказаться частично утраченной, стертой или неразборчивой. Но с «неразборчивым» смыслом записи, с бесцельно нанесенными знаками мне в моем исследовании дела иметь не довелось. Если для записей использовались даже не вполне подходящие поверхности, то, видимо, свободная поверхность бересты ценилась в то время достаточно высоко, что препятствовало практике изображения на ней случайных бесцельных штрихов. Да и свободного времени для баловства у наших предков было, вероятно, не так уж много. Гораздо честнее поступают те исследователи, которые прямо признаются, что не смогли прочитать надпись. Так, Т.Н. Никольская, сообщив о находке в Серенске литейной формочки, отметила и наличие на ней «надписи в две строки, к сожалению, нечитаемой»14. Правда, и тут не говорится о том, что исследовательница не смогла прочитать надпись – свойство нечитаемости приписывается самой надписи, однако такая характеристика кажется все же несколько более объективной по сравнению с приписыванию надписи «неразборчивости». Дело обстоит хуже, если надпись «читается». Та же Т.Н. Никольская, описывая в 1972 году глиняную иконку из Слободки, сочла, что она содержит «изображение Исуса и надписи ИСИС»15. В 1981 г. надпись читалась ею уже как NCNC16, а в 1987 г. рисунок находки не сопровождался каким-либо чтением17 – вероятно, исследовательницу не устроили ее же собственные интерпретации. Но о том, что эти знаки – не кириллические, не греческие и не латинские исследовательница все-таки промолчала. А между тем, достаточно взглянуть на надпись <!–[if !vml]–> Аналогично и группа исследователей, нашедшая при раскопках в Чебоксарах кусок кожи с надписью на нем, прочитала слоговые лигатуры <!–[if !vml]–> Можно, впрочем, и вообще ничего не сообщать о наличии в найденном предмете каких-либо надписей, как поступили Л.В. Алексеев и З.М. Сергеева, найдя при раскопках древнего Ростиславля «кистень с княжеским знаком»19; позже аналогичный предмет был проинтерпретирован как «навершие посоха», а надпись – как «несколько непонятных знаков»20. Весьма удобно объявить иной шрифт скандинавскими или готскими рунами, как это сделала М.А. Тиханова21; правда, ни на одном из германских наречий осмысленного чтения не получилось, однако надписи были все же проинтерпретированы как готские, а их наличие истолковано исследовательницей как положение о «существенной роли германцев в сложении и во всех последующих судьбах черняховской культуры»22. Не читалась надпись и на пряслице № 126; здесь исследовательница сочла, что видеть в нанесенных знаках руны «оснований, видимо, нет. Это скорее декоровка, в которую включены символические и несущие апотропеическое значение знаки»23. Тоже неплохой прием – считать письменность декоративным узором из символов с не вполне ясным смыслом. Истины ради следует отметить и единственный случай, когда непонятные знаки связывались со славянами и слоговым письмом, причем это предположение высказал не «дилетант-романтик», а маститый исследователь, правда, не по поводу текста, а по поводу некоторого набора неповторяющихся знаков: «Г.Ф. Турчанинов высказал предположение, что надпись может являться славянской слоговой тайнописью»24. Конечно, это очень близко к понятию «славянское общенародное слоговое письмо», но все же не оно: тайнопись имеет очень узкий круг бытования и малую продолжительность использования; к тому же непонятно, зачем русским вводить иной тип письма в тайнописи – во всяком случае, все известные способы тайнописи оставались алфавитными25. Хотя примеры можно было бы продолжить, сказанного достаточно, чтобы придти к выводу: в ХХ веке сложилась довольно эффективная система не видеть в упор славянскую письменность иной, чем кириллица и глаголица, природы. Ведь любой текст можно 1) не заметить (правда, это довольно неудобно, особенно в монографиях); 2) заметить, но отнести к узору, декору, традиционному мотиву и т.д., то есть не видеть в нем знаковую природу; 3) согласиться со знаковой природой, но считать набором знаков собственности или чего-то еще, что не требует непосредственной расшифровки семантики; 4) отнести к числу речевых знаков, то есть к письменности в узком смысле слова, но к чужой (греческой, латинской, германско-рунической, венгерской, аланской, орхоно-енисейской, хазарской, праболгарской, арамейской и т.д.); 5) отнести к своей, славянской письменности, но узкоспециальной: тайнописи; 6) отнести к своей, славянской и лаже кирилловской, но неясной неразборчивой, дефектной, нечитаемой; наконец, 7) отнести к своей, славянской кирилловской, четкой и читаемой, и даже прочитать что-то вроде ИСИС или МИК – к сожалению, последний случай представляется самым тяжелым для опровержения. Так что в каждой из этих рубрик завязло немало слоговых надписей; однако поскольку в археологии действительно встречаются ситуации, когда на надписи не надо обращать внимания (скажем, в силу того, что они современны нам, а не вещевому памятнику), и когда узоры очень походят на письмена, и когда на самом деле имеются метки и знаки собственности, а также надписи на иных языках, иными шрифтами, в том числе и тайнописные; и когда вполне возможны надписи дефектные, неразюорчивые, нечитаемые и бессмысленные – в такой обстановке среди тысяч неславянских, нечитаемых и неписьменных знаков вполне спокойно может разместиться и сотня-другая коротких текстов слогового письма. Такова несложная техника «закрытия глаз» на письменность иной природы среди найденных археологами памятников. Но не видеть знаки иной природы в собственных исследованиях археологов – это еще полдела. А как быть с теми, кто их сознательно пытался обнаружить? Таких исследователей было мало, но все же они были. Конечно, простейший способ – не замечать и их. Многие так и поступали, не принимая во внимание результаты своих коллег. Однако чаще эти энтузиасты подвергались резкой критике. Вот как, например, отозвался В.А. Истрин о попытках И.А. Фигуровского построить предположенный им протоглаголический алфавит: «На базе… надписей на различных ремесленных изделиях и бытовых предметах, была построена… попытка воспроизведения протоглаголического алфавита, сделанная в 50-60-х годах И.А. Фигуровским и являющаяся образцом пренебрежения, как закономерностями развития письма, так и особенностями славяно-русского языка… Загадочным славянским знакам в одних случаях придается буквенно-звуковое значение, в других – маловероятное для славянского языка слоговое значение, в-третьих – логографическое. … Использовал И.А. Фигуровский даже древнеегипетский принцип чтения логограмм, основанный на совпадении консонантных основ слов. … В результате такой «расшифровки» И.А. Фигуровским был построен предполагаемый алфавит древнерусского протоглаголического письма»26. Мы, правда, при тщательном анализе не обнаружили всех этих приписываемых Фигуровскому вольностей. Чуть ранее и более сдержанно В.А. Истрин покритиковал Н.А. Константинова и Н.В. Энговатова, заметив в заключение: «Появление некоторых из рассмотренных выше работ, пытавшихся воссоздать и расшифровать дохристианскую русскую письменность, вызвало возмущение специалистов-филологов»26 – тут следует обратить внимание на точно найденное слово – «возмущение». В.А. Истрин объясняет (но не оправдывает) появление статей энтузиастов так: «Появление таких работ было вполне закономерным. Наука, так же как природа, не терпит пустоты; поэтому вакуум, образовавшийся на каком-либо участке науки, неизбежно заполняется»27. В этом месте можно усмотреть легкий выпад В.А. Истрина против признанных исследователей, которые создали вакуум в проблеме происхождения славянского дохристианского письма и тем самым предоставили поле битвы энтузиастам. Если работы И.А. Фигуровского В.А. Истрин называет «образцом пренебрежения закономерностями развития письма», не приводя причин такого хода мыслей исследователя (хотя В.А. Истрин все же поместил результат – предполагаемы протоглаголический алфавит, составленный И.А. Фигуровским), то критика со стороны А. Медынцевой и К. Попконстантинова болгарского академика Ивана Гошева за его попытку реконструкции протокирилловских букв носит более сдержанный по форме, но и более обстоятельный характер. В результате проверки надписей-граффити на стенах Круглой церкви в Преславе они пришли к следующему выводу: «Развитие негреческих «Протоглаголических» букв путем их упрощения под влиянием кириллицы в буквы, изветсные нам по кирилловскому письму, представленное на таблицах И. Гошева, хотя и выглядит убедительно, но не более чем очередное теоретическое предположение, не подкрепленное никаким фактическими материалами.напротив, пересмотр эпиграфического материала из Круглой церкви ясно показывает бездоказательность гипотезы Ивана Гошева, казалось бы такой обеспеченной новыми и неопровержимыми данными, точно локализованными и датированными»28. Для научной критики даже академическое звание – не защита; вероятно, русская исследовательница и ее болгарский коллега правы и академик И. Гошев действительно принял желаемое за действительное – но в нашем исследовании следует обратить внимание только на один аспект: если уж и академика можно обвинить в «бездоказательности», «фантастичности» прочтения надписи с йотированным юсом малым29, в отсутствии на алтарной колонне надписи, упоминаемой Гошевым как имеющейся и т.п., то стоит ли браться обычному смертному ха рискованное дело поиска неизвестных дохристианских форм письменности? Что ждет простых смертных, показывает статья В.Л. Янина и Б.А. Рыбакова «По поводу так называемых «открытий» Н.В. Энговатова». – «В апреле-июне 1960 года в ряде газет и журналов, а также в радиопередачах одно за другим появились сообщения о так называемых «открытиях» Н.В. Энговатова. В этих статьях было все, что составляет не свойственный советской журналистике дух сенсации и нескромной рекламы – от умиления по поводу замечательных не по возрасту талантов автора «открытий» до броских заголовков, составленных по канонам футбольного репортажа, – сердито начинают свою статью маститые ученые. – Суть «открытий» заключалась в том, что Н.В. Энговатов, исследовав надписи на русских монетах Х-ХI вв., якобы обнаружил на них присутствие неизвестного ранее алфавита, который предшествовал глаголице и кириллице и был назван им «русским письмом». В статьях сообщалось, что при помощи этого алфавита Н.В. Энговатов прочитал ряд надписей, бывших до сих пор нечитаемыми. Несомненно, что такое открытие в случае его достоверности было бы крупнейшим шагом вперед в развитии языкознания и заслуживало бы самого широкого освещения в массовой печати. Между тем, газетная сенсация с самого начала развивалась в полном отрыве от научной критики, хотя необходимость тщательной проверки выводов молодого исследователя объединенными усилиями нумизматов, археологов, палеографов и языковедов ни у кого не могла вызвать сомнения. Она не вызвала сомнений и у самого Энговатова, сделавшего доклады в отделе нумизматики ГИМ на заседании Славяно-Русского сектора ИА АН СССР и в институте русского языка АН СССР. Уже первые два доклада вызвали серьезную критику построений молодого исследователя, которому были указаны методические пороки в нумизматической и археологической частях его работы, предложены возражения по существу его концепции и, в частности, отвергнуты предложенные им чтения текстов, выполнявшие в схеме его построений важную роль контрольного средства. На обсуждении в Институте русского языка тщательному анализу было подвергнуто существо палеографической и лингвистической частей его работы и главных выводов, которые были признаны не имеющими научного значения»30. – Не правда ли, на молодого исследователя пролился очень холодный душ? Половину его работы отверг Институт археологии, другую половину – Институт русского языка, а за обращение к средствам массовой информации он получил обвинение в «нескромной рекламе». Досталось не только Н.В. Энговатову, но и его покровителям – археологу-нумизмату, зав. Отделом ГИМ Н.Д. Мец, а также журналисту Г.Горячеву, «взявшему на себя неблагодарную задачу защиты методически безграмотных упражнений от научной критики, которой в статье дается совершенно извращенное толкование»31. – «Объявив исследования Н.В. Энговатова крупнейшим открытием нашего времени, Н.Д. Мец не заметила, что методика этого «открытия» находится в противоречии с современными методами исследования, с существующим состоянием материала, с самим принципом последовательного историзма, лежащим в основе советской исторической науки, и возвращает нумизматическую мысль к тому состоянию, в котором она находилась в ХI-начале ХХ века»32, – выговаривают маститые критики. Обвинения были, прямо скажем, незаслуженные; тот же Н.В. Энговатов стремился выяснить характер древнего русского письма, сравнивая надписи на монетах, однако ему просто не повезло: он изучал киевские монеты, где надписи делались только кириллицей, в том числе и искаженной до неузнаваемости, а не, допустим, тверской пул № 1075-1076, где половина надписи сделана кириллицей, а половина – слоговым письмом. Так что если бы молодой исследователь начал свое изучение с областных монет, его, вероятно, уже нельзя было бы обвинять в том, что он принимал неясные оттиски стершихся от частого употребления чеканов за особые древние буквы, а его покровителей – в том, что они «возвращают нумизматическую мысль к тому состоянию, в котором она находилась в ХI-начале ХХ века». Кстати, в числе его покровителей был и известный специалист в этой области, Н.И. Толстой, приславший положительный отзыв на исследования молодого специалиста в редакцию журнала «Знание-сила»33. Но поддерживали Энговатова только в средствах массовой информации, но не в специальной литературе. Его собственная статья в журнале «Советская археология» появилась в траурной рамочке, то есть посмертно в последнем номере этого издания за 1964 год34 – молодой исследователь прожил после своего триумфа и публичного выговора неполных 4 года! Академик Б.А. Рыбаков, тем не менее, посчитал, что публичное порицание перед археологической общественностью СССР – еще не вполне достойная отповедь энтузиастам типа Н.В. Энговатова. В официальном докладе советской делегации на пятом международном съезде славистов (София, 1963), он отметил: «Совместные усилия всех славянских ученых должны привести к ясному решению вопроса о происхождении и истоках славянских азбук – кириллицы и глаголицы. При этом следует учитывать, что романтика славянской архаики привлекает к этому вопросу большое количество дилетантов и фальсификаторов, постоянно наводняющих литературу новыми «открытиями».»35. И далее перечисляются эти дилетанты и фальсификаторы (в сноске): Н.А. Константинов, Джордж (Георгий) Вернадский (за то, что он «доверчиво отнесся к фальсификации Ю. Арбатского и опубликовал в своей книге отрывки подложного «Жития Владимира Красного Солнышка»), открытие «прапольской азбуки» в одном из польских изданий 1954 года; Н.В. Энговатов (за то, что «в разных изданиях 1960 г. освещалось с неумеренными похвальбами мнимое открытие им древнейшей русской азбуки»). – Получается, что всякое исследование дохристианских азбук – это «наводнение литературы фальсификациями». Спрашивается, много ли желающих появится заниматься изучением древнейшего письма при таком отношении к его исследователям? Много позже, уже в 1982 году, Энговатова критиковал другой ученый – А.А. Молчанов. На сей раз речь шла о том, что он «поставил перед собой задачу прочитать в полустертой, неразборчивой надписи вокруг (на бронзовом брактеате из Тамани) характерную для русских княжеских булл ХI-XII вв. … формулу типа «Господи, помози рабу своему» и имя «Кирилл», что и постарался выполнить с помощью всяческих палеографических натяжек. В результате у него получился следующий текст: «Помози ми, гсди, Кириллу». – Несостоятельность такого способа прочтения очевидна»36. – Честно говоря, тут ничего не очевидно: ни одна натяжка не продемонстрирована; задача «прочитать в полустертой, неразборчивой надписи» хоть что-то выглядит вполне благородной (а зачем вообще нужна эпиграфика, как не для того, чтобы читать именно полустертые, неразборчивые надписи? Ведь предельно четкие и великолепно сохранившиеся тексты может прочитать и неспециалист!); а возможные упущения и натяжки, сделанные не по злому умыслу, вовсе не выглядят криминалом, поскольку их хватает и у самых опытных эпиграфистов. Например, Б.А. Рыбаков читал ничуть не лучше сохранившуюся надпись на черепке корчаги и даже произвел реконструкцию недостающих букв37; и там он тоже усмотрел благопожелательную надпись. Однако А.А. Молчанов никогда бы не посмел написать в адрес Б.А. Рыбакова те же самые слова, которые прозвучали бы примерно так: «Б.А. Рыбаков поставил перед собой задачу прочитать в полустертой, неразборчивой надписи вокруг отверстия корчаги характерную для русских сосудов благопожелательную надпись типа «благодатная корчага». В результате у него получился текст БЛАГОДАТНЕЙША ПЛОНА КОРЧАГА СИЯ; несостоятельность такого способа прочтения очевидна». – Разумеется, такого не позволил бы себе никто: кому же в здравом уме придет в голову критиковать академика, директора Института археологии АН СССР? А умершего к тому моменту более 18 лет назад малоизвестного исследователя критиковать можно безнаказанно. И скорее всего, дело тут не в конкретном чтении надписи на таманском брактеате, а в том, что в 1960 г. Н.В. Энговатов попал в черный список «фальсификаторов». Подвергся критике и третий «возмутитель спокойствия» – Н.А. Константинов. В.С. Драчук так отозвался о его исследованиях: « “Теория” происхождения глаголицы из причерноморских знаков римского времени была доведена до абсурда в статьях Н.А. Константинова… Не углубляясь в детали расшифровки знаков, отметим, что автор предположил не только весьма натянутое и искусственное их чтение, но и не заметил того простого факта, что даже в построении так называемых монограмм отсутствуют те твердые принципы их создания, которые, как правило, в них всегда соблюдались. Большое значение для новых исследований причерноморских знаков первых веков новой эры имела специальная сессия АН СССР, посвященная истории Крыма. В основном докладе Б.А. Рыбаков решительно отвергнул выводы Н.А. Константинова о происхождении славянского письмаиз причерноморских знаков римского времени как бездоказательные. Одновременно были четко сформулированы дальнейшие задачи изучения знаков: их собирание, датировка, раскрытие смысле без увлечения случайными совпадениями начертаний»38. Подход Н.А. Константинова критиковали в СССР также В.А. Истрин и П.Н. Третьяков, а в ФРГ – Г.Гумбах39. В.А. Истрин полагал: «Главный недостаток гипотезы В.А. Константинова в том, что она оставляет открытым вопрос, почему сарматы, а затем славяне заимствовали кипрское слоговое письмо, а не слоговое греческое. Ведь последнее было больше известно жителям Причерноморья и гораздо лучше передавало фонетику сарматской и славянской речи»40. – Это замечание само по себе весьма интересно, и мы в нашем исследовании обязательно должны будем подробно объяснить эту странную приверженность славян к слоговому письму; однако, идея о слоговом письме у славян ряду лингвистов действительно могла показаться абсурдом. «Необходимо еще раз напомнить, – подчеркнул В.А. Истрин, – что слоговое, также как и логографическое письмо, непригодны для передачи славянских языков и уже по одному этому вряд ли могли бы развиться у славян»41. Ирония истории заключалась в том, что славяне и, возможно, сарматы, пользовались слоговым письмом; допустимо и то, что какой-то вид письма попал к славянам через Причерноморье, хотя детали этого процесса и не совпадают с предположениями Н.А. Константинова; однако этот исследователь прав в главном, в установлении характера письменности, а неправы его критики, которые возражали ему весьма убедительно и логично, но все-таки скользили по поверхности. Так обстоит дело в эпиграфике с попытками энтузиастов предложить новые пути для исследования древнейшей русской письменности в последние три десятилетия. Но, может быть, раньше было иначе? Нет, раньше было то же самое. Вот статья Б.А. Рыбакова 1940 года. «При изучении древних знаков исследователей нередко увлекает старый, занимавший еще романтиков ХVIII века, веопрос о происхождении глаголицы, о славянских «чертах и резах», но в общем славянский археологический материал привлечен к решению этого вопроса недостаточно», – читаем мы тут. В качестве примера рассматриваются два исследователя начала века. – «Польский ученый Лецеевский «прочитал» надпись, применив к ней рунический алфавит, – Б.А. Рыбаков имеет в виду знаменитую Алекановскую надпись. – Получилось УМЕРШЕМУ МАЛУ СТАВИХ НУЖАЯ. Еще более анекдотично чтение надписи на камне, найденном на Днепре в земле радимичей (дер. Пневище бывшего Горицкого уезда), которое дает венский ученый Генрих Ванкель, «прочитавший» эти письмена так: ПАМЯТНИК ВААЛА. ЗДЕСЬ МЫ ЕГО ВЫДОЛБИЛИ»42. К сожалению, о дешифровке Ванкеля трудно сказать что-либо определенное, так как в публикации о его попытках прочитать надпись и в одновременной публикации на ту же тему А.М. Дондукова приведены два варианта одной и той же надписи, настолько отличающихся между собой, слоно речь идет о двух различных текстах43. Подлинник же камня с надписью не сохранился. Кроме того, напись была понята им как финикийская, что делает совет Б.А. Рыбакова насчет привлечения славянского материала несколько неуместным. Что же касается такого выдающегося исследователя, каким был Ян Лечеевский, профессор Краковского университета, то следует заметить, что предложенный им вариант чтения Алекановской надписи был дан спустя всего лишь год после публикации сообщения о находке в.А. Городцовым, тогда как сам Б.А. Рыбаков ни в 1940 году, ни полвека спустя не предложил никакого иного чтения этой надписи. И если исходить из того, что надпись на сосуде действительно руническая, то лучше того, как это сделал Лечеевский, прочитать вряд ли возможно, так что упрекать его можно лишь за гипотезу о руническом характере надписи, но не за тот осмысленный результат, который при этом все-таки получился. Остается лишь посожалеть, что в его распоряжении было не так уж много славянских надписей из России, ибо некоторые знаки в его монографии о руническом письме он уже начал читать как слоги44, и при большем массиве текстов рано или поздно обнаружил бы слоговой характер славянского письма. Вместе с тем, слова «романтика» и «романтики» Б.А. Рыбаков использовал как бранные, как будто вопрос о древнейшем славянском письме к серьезной науке отношения не имеет. Да и вообще не понятно, почему романтический подход к истории славянской культуры следует изживать: в конце концов именно романтики были первыми, кто всерьез заинтересовался прошлым своего народа и стал записывать произведения устного народного творчества, собирать рукописи древних произведений и производить археологические раскопки. Так что без романтиков археология вряд ли получила бы такой широкий размах. Да и метод «социалистического реализма», в какой-то мере проникший и в советскую науку, как нас учили в школе, вырос не столько из критического реализма, порицавшего окружающую действительность, сколько из романтизма, зовущего читателя в неведомые дали. Изгонять из археологии романтику – задача неблагодарная: бескрылая наука взлететь уже не сможет! Однако данная статья Б.А. Рыбакова, «Знаки собственности в княжеском хозяйстве Киевской Руси Х-ХII веков» носит отнюдь не случайный заголовок, а формулирует целую программу исследований, противостоящих «романтике». Основу ее составляет исследование знаков, которые будущий академик подразделяет на такие группы: 1) тамги целого рода, или одной семьи, или даже одного человека; 2) счетные знаки типа знаков на бирках; 3) системы знаков, напоминающие письмо и 4) клейма мастеров45. Ясно, что письменность следует искать среди «знаков, напоминающих письмо», и столь же ясно, что число этих знаков будет существенно меньше (по репертуару), чем число тамг или клейм разных семей или мастеров. Следовательно, задача для эпиграфики формулируется так: изучение письменности надо отодвинуть на второй план, а на первый выдвинуть анализ знаков собственности, в частности, княжеских знаков Рюриковичей. Эта мысль понятна и здрава: выяснив семантику княжеских знаков, то есть, приписав каждый знак определенному историческому лицу, мы получаем основу для хронологической датировки изделия с таким знаком. Однако, блестяще решая прикладные проблемы археологии, исследование знаков собственности довольно мало дает для лингвистики. С точки зрения истории культуры различие знаков собственности и наличие развитой письменности совершенно неравноценны: знаки собственности существуют у большинства бесписьменных народов, тогда как письменность является несомненным признаком высокой степени развития духовной культуры. В этом, вероятно, можно видеть прекрасный пример того, что решение частных и неотложных проблем той или иной науки может осуществляться за счет отодвигания гораздо более важных проблем на задний план, а то и вообще на периферию данной научной дисциплины. Кроме того, как уже упоминалось выше, понятие «знак собственности» – гениальная находка для археологов, ибо любой короткий текст до 5-6 знаков (а таких – большинство) всегда можно объявить «знаком собственности». Идею изучения знаков собственности мы встречаем и немного раньше, в тридцатые годы, в трудах академика И.И. Мещанинова. Анализируя деятельность археолога П. Бурачкова, кторый считал, что на юге России существовали рунические письмена46, он призывает все-таки более тщательно исследовать именно знаки собственности, тамни: «Хотя Бурачков находил возможным строить свои сопоставления с рунами на том, главным образом, основании, что многие знаки на разбираемых им памятниках повторяются, но все же принятая им основа для построения научных выводов оказалась шаткою, и к тому же и материала в его распоряжении было мало. Поэтому не удивительно, что другие исследователи на том же самом признаке повторяемости или неповторяемости пришли как раз к диаметрально противоположному выводу, выдвинув взамен рунических письмен тамговое истолкование тех же загадочных начертаний, оказавшихся, наоборот, редко повторяемыми и в то же время весьма разнообразными по форме»47. Разумеется, И.И. Мещанинов тоже довольно резко высказывается о своих предшественниках, критикуя их, однако, не за дилетантизм и фальсификацию, а за незнание ими «стадиальной теории», популярного в то время марксистского лингвистически-исторического построения. Во всяком случае, И.И. Мещанинов показывает нам завершение того периода, когда историки и археологи признавали существование у славян дохристианского письма в виде рунической письменности германского толка. В ХVIII веке никаких сомнений на этот счет не было; так, у Н.М. Карамзина мы читаем: «Как бы то ни было, но Венеды, или Славяне языческие, обитавшие в странах Балтийских, знали употребление букв. Дитмар говорит о надписях идолов славянских: ретрские кумиры, найденные близ Толленского озера, доказали справедливость его известия; надписи их состоят в Рунах, затмствованных Венедами от Готфских народов. Сии Руны, числом 16, подобно древним Финикийским, весьма недостаточны для языка славчнского, не выражают самых обыкновенных звуков его, и были известны едва ли одним жрецам, которые посредством их означали имена обожаемых идолов. Славяне же Богемские, Иллирические и Российские не имели никакой азбуки до 863 года, когда философ Константин, названный в монашестве Кириллом, и Мефодий, брат его, жители Фессалоники, будучи отправлены Греческим Императором Михаилом в Моравию к тамошним Христианским князьям Ростиславу, Сваятополку и Коцелу для перевода церковных книг с Греческого языка, изобрели Славянский особенный алфавит, образованный по Греческому, с прибавлением новых букв: Б, Ж, Ш, Щ, Ь, Ы, Ъ, Ю, Правда, репертуар рун ьыл несколько богаче, чем предполагал Карамзин, однако надписей на фигурках из храма Ретры, или Стрелецких (по имени славянского города Стрелец, поблизости от которого находился славянский храм Ретры; ныне город Ной-Стрелиц в Германии) было около сотни. Происхождению этих фигурок и надписей на них мы уделим значительное внимание несколько позже, пока же заметим, что с самого момента их обнаружения исследователи высказывали сомнения в их подлинности. В ХIХ веке проблему стали изучать не только немецкие, но и русские ученые, а также их польские коллеги, которые в том же ХIХ веке нашли два так называемых Микоржинских камня. Окончательный приговор и надписям на фигурках из Ретры, и Микоржинским камням, и все проблеме рунической письменности славян вынес петербургский академик И.В. Ягич, закончивший свое исследование такими словами: «Это обозрение, богатое, к сожалению, лишь отрицательными результатами, доказывает, что при нынешнем состоянии науки все мифологические бредни о стрелецких фигурках должны быть безусловно отвергнуты как неумелый подлог ХVIII столетия; что вслед за ними и Микоржинские камни проваливаются как подделка ХIХ столетия; точно так же и Краковский медальон»49. А в самом тексте его статьи «Вопрос о рунах у славян» И.В. Ягич неоднократно употребляет термины «подделка», «фальсификат» и «фальсификатор». Вопрос о наличии у славян письменности рунического типа был, таким образом, решен окончательно и бесповоротно: никаких рун у славян не было. Но тем самым решался и вопрос о дохристианской письменности, и решался однозначно, ибо другого типа письма у славян не имелось (и это несмотря на то, что даже Карамзин полагал, что славянские руны были очень ограничены в сфере употребления: ими делались только культовые надписи, авторами которых выступали только жрецы). Помимо чисто лингвистических сомнений, высказанных И.В. Ягичем в упомянутой работе, имелись и другие соображения. Самым сильным из них была антинорманская, а потому патриотическая позиция, которая противостояла популярной в ХIХ в. концепции о якобы норманнских корнях русской государственности и культуры. Поскольку руны были заимствованы славянами у германцев, а именно скандинавов, выходило, что подлинными носителями культуры в раннем средневековье выступали германцы, а не славяне. Назвав употребление славянами рун «мифологическими бреднями», можно было прослыть патриотом, ибо теперь не приходилось говорить ни о каком германском влиянии на славянскую культуру. Так разрубался гордиев узел славяно-германского межкультурного диалога. Но кириллица была точно заимствована в своей основе из греческой письменности Византии, так что с позиций славянского патриотизма оставалась единственная возможность: считать самобытной славянской письменностью вторую славянскую азбуку, глаголицу. Но после создания кириллицы в глаголице не было никакой необходимости, к тому же графически она сложнее. Следовательно, остается единственное решение проблемы: глаголица старше кириллицы. Неудивительно, что уже в ХVIII в. были высказаны подобные соображения, которые еще усилились в ХIХ в. Однако они встретили очень прохладный прием со стороны академической науки. Вот что писал академик И.И. Срезневский: «На окончательное решение вопроса о древности глаголицы сравнительно с древностью кириллицы теперь еще менее могу решиться, чем прежде. Доказательства Гануша, Шафарика, Миклошича и других почтенных исследователей, стоявших за древность глаголицы, мне кажутся столько же и поспешными, и натянутыми, сколько остроумными и хитросведенными. Если бы подобные приемы применимы были к расследованию дел судебных, то всякий виновный мог бы быть оправдан, а всякий невинный обвинен без затруднения»50. Во всяком случае, исследования в России в этом направлении вряд ли поощрялись, и самый обстоятельный труд в этом плане вышел из-под пера болгарского ученого, хотя и на русском языке – «Славянская письменность до Кирилла и Мефодия» В. Георгиева (София, 1952). Современные российские эпиграфисты ссылаются на эту работу весьма скупо, хотя автор развил весьма интересную концепцию: что Кирилл создал глаголицу, причем позже того, как в процессе использования греческого алфавита сложилась кириллица. Но если и глаголица оказалась поздним изобретением, то единственной возможной докирилловской письменностью осталась сама ранняя кириллица; серьезную заявку на ее решение сделал С.А. Высоцкий, обнаруживший на стенах Киевского храма святой Софии древнюю азбуку промежуточного типа: уже не греческую, но еще не окончательно кирилловскую51. Тем самым проблема докирилловской письменности трансформировалась в проблему дохристианской кирилловской (протокирилловской, грекокирилловской); перефразируя слова другого Высоцкого, поэта и барда, «краше гор могут быть только горы, на которых никто не бывал», можно сказать: «старше кириллицы может быть только кириллица, которой никто не видал» – имеется в виду, что никто ее не видал на памятниках в виде книг и вещей с надписями. Такая, в общем-то, тупиковая ситуация, надолго устроила академическую общественность, ибо на этом пути, надежном и ясном, никаких революциях во взглядах ожидать не приходится. Правда, и здесь очень древние памятники кирилловского письма вызывают серьезные сомнения у исследователей. Так, была признана подложной так называемая «Велесова книга»52. Так академическая наука в России старательно закрывала для себя все нехоженые тропы, чтобы подтвердить единственную мысль, высказанную еще черноризцем Храбром – что «прежде словени не имеху книг, погани суще», и из этой беспросветной бездны язычества их вырвало христианство. А все, что сверх того, то от лукавого. Я никоим образом не хочу обвинить каждого конкретного ученого прошлого или настоящего в том, что он сознательно или неосознанно открещивался от важной части славянской вообще и российской в частности истории, ибо каждое поименованное выше лицо принесло большую пользу исторической науке в процессе своего творчества; вместе с тем, я не могу считать нормальной ситуацию, когда закрываются не только отдельные страницы славянской истории, но и целые главы, разделы, а, может быть, и вся книга. Конечно, многие построения энтузиастов можно назвать бездоказательными. Но что считать доказательным? Медики шутят, что очень легко дать дефиницию любой патологии, но почти невозможно определить норму, здоровье. Какие доказательства требуются лингвистам и археологам? Памятники дохристианской некирилловской письменности? Но их выкопаны тысячи и сотни уже опубликованы! Остальные не опубликованы не потому, что неинтересны, а потому, что эпиграфисты в упор не видят на них надписи. Следовательно, дело не в отсутствии самих памятников письма, а в отсутствии желания их увидеть. Пока нет сводных трудов по нечитаемым надписям. Но даже если мы вглядимся в то, что нам предложили, скажем, Ян Лечеевский или Н.А. Константинов, если мы пристально посмотрим на те сборники древностей, которые нам предлагает, например, А.К. Жизневский53, то, вероятно, не только увидим некоторые знаки древней письменности, но даже сможем понять смысл некоторых из них. К сожалению, для специалистов это тоже не доказательство. Даже в случае полного чтения текста. Оказывается, как любят шутить эпиграфисты, нельзя говорить «текст читается таким-то образом», а следует сказать «Иванов читает данный текст таким-то образом». Получается, что даже прочитав текст, мы не смеем утверждать, что он написан новой системой письма. Мы лишь можем надеяться, что имеем какой-то текст, написанный какой-то системой письма, и предполагать, что может найтись оппонент, который опровергнет не только наше конкретное чтение, но и покажет, что перед нами совсем не то письмо, которое мы пытаемся прочитать, скажем, вовсе не славянские знаки, а тюркские руны. Так что конкретное чтение конкретных памятников для строгих судей тоже ничто. Куда же идти дальше? Оказывается, как нам советовало несколько наших оппонентов, надо раскрыть систему письма, а не заниматься «разгадыванием головоломок». То есть вроде бы не надо читать тексты, а прямо сразу говорить о новой для нас письменности как о системе. Тогда это будет доказательством. Иными словами, нужно будет не только описать графическую подсистему новой письменности, включая самые редкие знаки, и не только дать их фонетический смысл, но и раскрыть законы соответствия одного с другим, то есть продемонстрировать то, что называется графикой и орфографией. Стало быть, не только прочитать, но еще и дать глубокий грамматологический анализ, а также реконструировать все выпавшие по каким-то причинам детали. А это, разумеется, задача, рассчитанная на многие годы напряженного труда. Получается, что от эпиграфиста требуют чуда – законченного результата многолетней деятельности, и причем так, чтобы никакие предыдущие этапы до этого не доводились бы до внимания научной общественности. Тогда, вроде бы, труд будет доказателен. А пока такого колосса эпиграфист не создал, его труд будет носить бирку «бездоказательного». На наш взгляд, на любом этапе уже можно прикинуть, насколько хорош результат чтения эпиграфиста даже до того, как он поднялся на выявление системы письма. Так, например, если исследователь всерьез считает, что прочитал тюркские или германские руны по-славянски, получив при этом текст ВЕРТАТЕ Ю КАШЕВИ, в таком чтении можно усомниться, ибо ВЕРНИТЕ ни одни славяне не произносят как ВЕРТАТЕ, имени КАШЕВА тоже нет ни у кого из них, а предмет мужского рода не может быть передан местоимением женского рода Я (вин. п. Ю). Но можно усомниться и в славянском чтении славянских надписей, если некоторую лигатуру на шахматной фигурке, представляющей по всем признакам ПЕШКУ, прочитать как КОНЬ. Между прочим, данные примеры мы заимствовали из чтений энтузиаста-дешифровщика Г.С. Гриневича54. Получается, что профессионалы могут читать хорошо, но не хотят браться за скользкую проблему, а дилетанты хотят читать, но не могут из-за отсутствия профессиональных знаний. К сожалению, шараханье от «нечитаемых знаков собственности» одних к результатам славянских чтений типа словечка СВЧЬЖЕНЬ других нисколько не улучшает ситуацию, ибо ученые в упор не видят древней письменности, пока им, как Вию, не поднимут веки; а энтузиасты с их незнанием подробностей совершают массу промахов с позиций ученых. К одним нет уважения за их бездеятельность, к другим нет доверия по результатам их бурной деятельности. В результате проигрывают оба лагеря: наука теряет в лице энтузиастов добровольных и бескорыстных помощников, а энтузиасты разочаровываются в науке, которая отвергает даже явные успехи, придерживаясь традиций, которые необходимо зачем-то педантично исполнять. Но еще больше проигрыват историография культуры данной страны, не получившая во-время важной духовной продукции из-за распри между исследователями разного уровня подготовки и разной ориентации. Так почему же все-таки сами ученые не занимаются правильной, обстоятельной и доказательной дешифровкой письменности своих далеких предков, почему они стараются как можно раньше прекратить разговоры на данную тему? – Конечно, решение этой проблемы достаточно неоднозначно, однако один из факторов виден, что называется, невооруженным глазом. Ведь подобные ситуации истории науки известны. Пожалуй, самая яркая аналогия – это открытие любителем-археологом доном Марселино де Саутуолой живописи ледникового периода на стенах и плафонах пещеры Альтамира в Испании в 1875 году, о чем он в 1880 году издал брошюру. Тем не менее, открытие признано не было, а инженер Эдуард Харле, посетивший пещеру, пришел к выводу, что основная часть росписей была выполнена недавно, «возможно между двумя первыми визитами Саутуолы, от 1875 до 1879 года». Археолог Эмиль Картальяк не принял выводов Саутуолы, поскольку ожидал от него каких-то провокаций, особенно после того, как его коллега Габриэль де Мортилье прислал ему предостережение: «Картальяк, дружище, будь осторожен. Это фокус испанских иезуитов. Они хотят скомпрометировать историков первобытности»55. Иными словами, автор открытия был сразу же заподозрен в фальсификации. Теорию такого странного поведения ученых создал Томас Кун в своей монографии «Структура научных революций», являющейся настольной книгой каждого методолога науки. В главе IV, «Нормальная наука как решение головоломок» Т. Кун замечает: «Возможно, что самая удивительная особенность проблем нормальной науки… состоит в том, что они в очень малой степени ориентированы на крупные открытия, будь то открытие новых фактов или создание новой теории». – И несколько ранее: «При ближайшем рассмотрении этой деятельности в историческом контексте или в современной лаборатории создается впечатление, будто бы природу пытаются втиснуть в парадигму, как в заранее сколоченную и довольно тесную коробку. Цель же нормальной науки ни в коей мере не требует предсказания новых видов явлений: явления, которые не вмещаются в эту коробку, часто, в сущности, вообще упускаются из виду. Ученые в русле нормальной науки не ставят себе цели создания новых теорий, обычно к тому же они нетерпимы к созданию таких теорий другими. Напротив, исследование в нормальной науке направлено на разработку тех явлений и теорий, существование которых парадигма заведомо предполагает»56. Это наблюдение Т.Куна хорошо согласуется с отмеченной выше ситуацией в российской археологии, где видные ученые игнорируют некириллический характер многих славянских надписей, находимых на территории России и относящихся к XI-XV вв., и весьма нетерпимо относятся к энтузиастам, пытающимся создать оригинальные теории дохристианского славянского письма. С другой стороны, они усиленно разрабатывают те направления исследований, где теория предполагает известный наперед результат. Так, завершая критику Н.Э. Энговатова, ученые пишут: «Шумный успех сомнительных «открытий» Н.В. Энговатова свидетельствует не только об огромном интересе к проблеме русского языкознания древнейшей поры письменности, но и об актуальности и неотложности научного издания древних монет»57. Как мы уже указывали, издания каталога и описания киевских монет ничуть не способствовало бы подтверждению правоты Н.В. Энговатова, однако могло воздействовать на руководство АН СССР в плане дополнительного финансирования изданий отделения нумизматики. Тем самым Н.В. Энговатов из разряда «исследователей» переводился в разряд «фальсификаторов», на борьбу с которым и требовалось изыскать новые финансовые средства, то есть, укрепить старую парадигму. А на заседании специальной сессии АН СССР, где Б.А. Рыбаков критиковал Н.А. Константинова, «одновременно были четко сформулированы дальнейшие задачи изучения знаков; их собирание, датировка, раскрытие смысла без увлечения случайными совпадениями начертаний»58. И опять: борьба с «фальсификатором» должна была укрепить господствующую парадигму. Томас Кун пишет далее, что вечно такое состояние науки продолжаться не может, поскольку постепенно накапливаются данные, несогласующиеся с господствующей точкой зрения, то есть с парадигмой. Эти аномалии сначала игнорируются, но постепенно парадигма стремится их включить в свой научный оборот, однако чем сильнее желание дать удовлетворительное объяснение наблюдаемым аномалиям, и чем точнее становится теория, тем больше она начинает искажать действительность. Наступает кризис парадигмы. Если попытаться применить эти общие положения к славянской эпиграфике, то можно отметить, что аномалиями выступают как раз «нечитаемые» тексты. Не правда ли, странной выглядит ситуация, когда мастер-литейщик из Серенска подписывает свою литейную формочку знаками <!–[if !vml]–> Следовательно, сейчас наука о славянском письме находится в предреволюционной фазе, когда аномалии уже обнаружились и накоплены в достаточном количестве, но их объем еще не превзошел критическую массу, за которой слдует взрыв. А данная монография оказывается зародышем новой парадигмы со всеми вытекающими отсюда приятными и неприятными последствиями, и последствия эти касаются не только языкознания, но и общей теории, как языка, так и письма и культуры. Список литературы Нидерле Л. Славянские древности. – М., 1956, с. 410-411 Там же, с. 42 Попов А.И. Названия народов СССР. Введение в этнонимику. – Л., 1973, с. 33 Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. – Л., 1990, с. 53 Там же, с. 75 Колчин Б.А. Новгородские древности. Деревянные изделия, кн. 1. – М., 1968, с. 26 Анпилогов Г.Н. Бортные знамена как исторический источник // Советская археология, 1964, № 4, с. 167 Рыбина К.А. Археологические очерки истории Новгородской торговли Х-ХIV вв. – М., 1978, с. 142 Рыбина К.А. Западноевропейская система знаков собственности // Вспомогательные исторические дисциплины, ХII, с. 282-296 Янин В.Л. Актовые печати древней Руси Х-ХV вв. Т. I. Печати Х-начала ХIII в. – М., 1970, с. 38 Арциховский А.В. Новгородские грамоты на бересте. Из раскопок 1958-1961 гг. – М., 1963, с. 16 Там же, с. 16 Там же, с. 48 Арциховский А.В. Новгородские грамоты на бересте. Из раскопок 1956-1967 гг. – М., 1963, с. 82 Никольская Т.Н. О летописных городах в землях вятичей // Краткие сообщения института археологии, 129, 1972, с. 8 Никольская Т.Н. Земля вятичей. К истории населения бассейна верхней и средней Оки в IX-XIII вв. – М., 1981, с. 164 Никольская Т.Н. Городище Слободка ХII-XIII вв. К истории древнерусского строительства в земле вятичей. – М., 1987, с. 142 Вайнер И.С., Каховский В.Ф., Краснов Ю.А. Береста с надписью из Чебоксар // Советская археология, 1971, № 3, с. 273 Алексеев Л.В., Сергеев З.М. Раскопки древнего Ростиславля и разведки в Смоленской земле // Археологические открытия 1970 г. – М., 1971, с. 79 Алексеев Л.В. Древний Ростиславль // Краткие сообщения института археологии, 139, 1974, с. 87 Тиханова М.А. // Мельникова Е.А. Скандинавские рунические надписи. Тексты. Перевод. Комментарий. – М., 1977, с. 140 Тиханова М.А. Следы рунической письменности в черняховской культуре // Средневековая Русь. – М., 1976, с. 17 Тиханова М.А. См.: 23, с. 140 Мельникова Е.А. Скандинавские рунические надписи. Тексты. Перевод. Комментарий. – М., 1977, с. 156 Сперанский М.Н. Тайнопись в югославянских и русских памятниках письма. – Л., 1929 Истрин В.А. 1100 лет славянской азбуки. – М., 1963, с. 118-119 Там же, с. 120 Медынцева А., Попконстантинов К. Надписи из Круглой церкви в Преславе. София, 1984, с. 84 Там же, с. 84 Янин В.Л., Рыбаков Б.А. По поводу так называемых «открытий» Н.В. Энговатова // Советская археология, 1960, № 4, с. 239 Там же, с. 240 Там же, с. 240 Энговатов Н.В. Загадочная надпись // Знание-сила, 1961, № 1, с. 1 Энговатов Н.В. Руническая эпиграфика с территории СССР и норманизм // Советская археология, 1964, № 4, с. 214 Рыбаков Б.А. Русская эпиграфика Х-ХV вв (состояние, возможности, задачи) // История, фольклор, искусство славянских народов. Пятый международный съезд славистов (София, сентябрь 1968 г.) Доклады советской делегации. М., 1963, с. 34 Молчанов А.А. Еще раз о таманском бронзовом «брактеате» // Советская археология, 1982, № 3, с. 223 Рыбаков Б.А. Надпись киевского гончара ХI века // Краткие сообщения института мировой культуры, 12, 1946, с. 137 Драчук В.С. Системы знаков Северного Причерноморья. Тамгообразные знаки северопонтийской периферии античного мира первых веков нашей эры. – Киев, 1975, с. 38 Третьяков П.Н. Восточнославянские племена. – М., 1953; Humbach H. Die sogenannte sarmatische Schrifte // WS, V. 1.3. – Wiesbaden, 1961, S. 225-231 Истрин В.А. 1100 лет славянской азбуки. – М., 1963 Там же, с. 93 Рыбаков Б.А. Знаки собственности в княжеском хозяйстве Киевской Руси Х-ХI вв // Советская археология, VI, 1940, с. 227 Дондуков-Корсаков А.М., князь. Древний памятник «Волчьего хвоста» в стране Радимичей // Полоцко-Витебская старина, 1916, вып. III, вклейка между с. 45 и 46; Ванкель Г. Эратический валун с финикийской надписью, найденной близ Счмоленска в России // Там же, с. 47-54 Leciejewski Jan, dr. Runy i runiczne pomniki słowiańskie. – Lwów-Warszawa, 1906, с. 199 Рыбаков Б.А. Знаки собственности… , с. 227 Бурачков П. О памятниках с руническими надписями, находимыми на юге России // ЗООИД, т. IX, 1875, с. 191 Мещанинов И.И. Загадочные знаки Причерноморья // Известия государственной академии материальной культуры. – Л., 1933, с. 3 Карамзин Н.М. История государства Российского. М., 1993, т. I, с. 92 Ягич И.В. Вопрос о рунах у славян // Энциклопедия славянской филологии, вып. 3. Графика у славян. – СПб, 1911, с. 25 Срезневский И.И. Древние глаголические памятники сравнительно с памятниками кириллицы. – СПб, 1866, с. VI Высоцкий С.А. Средневековые надписи Софии Киевской. – Киев, 1976, с. 225 Жуковская Л.П. Поддельная докириллическая рукопись (к вопросу о методе определения подделок). Письмо в редакцию // Вопросы языкознания, 1960, № 2, с. 142 Жизневский А.К. Описание Тверского музея. Археологический отдел. С примечаниями графа А.С. Уварова. М., 1888, с. 211 Гриневич Г.С. Сколько тысячелетий славянской письменности (о результатах дешифровки праславянских рун) // Русская мысль (Реутов), 1991, с. 3-28 Фролов Б.А. Открытие и признание наскальных изображений ледниковой эпохи. История одного коллективного открытия // Научное открытие и его восприятие. – М., 1971, с. 202 Кун Т. Структура научных революций. – М., 1975, с. 57 и 43 Янин В.Л., Рыбаков Б.А.. По поводу так называемых «открытий» Н.В. Энговатова… , с. 240 Драчук В.С. Система знаков Северного Причерноморья…, с. 38 |
<!–[endif]–>, чтобы понять, что по меньшей мере второй и третий знаки – особые.
<!–[endif]–> как МИК, хотя вообще говоря, эти знаки вовсе не являются кирилловскими буквами.
Сия азбука, называемая Кирилловскою, доныне употребляется, с некоторыми переменами, в России, Валахии, Молдавии, Болгарии, Сербии и проч. Славяне Далматские имеют другую, известную под именем Глагольской или Буквицы, которая считается изобретением св. Иеронима, но ложно; ибо в IV и V веке, когда жил Иероним, еще не было Славян в Римских владениях»48.
<!–[endif]–>, которые доктора наук в ХХ веке не в силах прочитать? Тут уж не подходит наивное объяснение Арциховского, что человек что-то механически чертил и тотчас выбросил продукт своего творчества. А если все-таки предположить, что надпись «читаемая», то неминуемо придется признать, что она читается все-таки не по-кирилловски, ибо слово ИХНЛН не только ничего не значит по-русски, но и вообще невозможно ни на одном индоевропейском языке. И именно сочетание четырех согласных звуков кряду наталкивает на мысль, что надпись сделана все-таки слоговым, а не буквенным письмом. А, следовательно, она не кириллическая и тем более не глаголическая. Всякие же попытки спасти кириллическую интерпретацию, например, считая, что надпись сделана тайнописью с заменой букв, может привести лишь к временному успеху: эпиграфист действительно прочтет нечто осмысленное; однако тот же код окажется полностью неприменимым к другому тексту. И чем больше будет искусственных приемов, тем более безнадежной окажется ситуация в целом. Так что, по какому пути ни развивалась бы дальше славянская эпиграфика, рано или поздно она придет к одному концу: к научной революции, в процессе которой возникнет новая парадигма; и стержнем этого нового учения будет признание существования у славян в течение длительного времени весьма своеобразного для Европы последнего тысячелетия слогового письма.