- Вид работы: Дипломная (ВКР)
- Предмет: Культурология
- Язык: Русский , Формат файла: MS Word 94,83 Кб
Культурный облик российского студенчества в конце ХIХ – начале ХХ в.
Культурный облик российского студенчества в конце ХIХ – начале ХХ в.
Оглавление
Введение
Глава 1. Влияние университетов на культурный облик студентов конца XIX – начала ХХ вв.
.1Корпоративная культура студенчества: отношения с преподавателями и студенческие организации
.2Воспитание студенчества: взаимоотношения с инспекторами и полицией
Глава 2. Досуговая культура студенчества
.1Театр как форма досуга студентов
.2 Студенческие праздники
Заключение
Список литературы и источников
Введение
Актуальность темы «Культурный облик российского студенчества» заключается в значимости для современного высшего образования сохранения традиций и наследия системы высшего образования дореволюционной России, в бережном отношении к историческому прошлому университетов, в сохранении и осмыслении накопленных ими интеллектуальных, научных и культурных традиций. В связи с этим заметно актуализируется изучение истории дореволюционного студенчества, по праву считавшегося верным «барометром» культурной и общественной жизни российских университетов. В настоящей работе представлен ряд проблем, связанных с жизнью и деятельностью студенческой молодежи на рубеже XIX-XX веков. Изучая культурный облик российского студенчества в конце ХIХ начале ХХ вв. мы получаем возможность изучить внутренний мир студентов данного периода, раскрыть скрытую сторону их жизни, установить правила поведения в студенческой среде того времени. Под влиянием университетской жизни у студентов формировались взгляды на жизнь, появлялись новые стремления и интересы. Формирование культурного облика происходило в процессе учебы и отдыха, под воздействием незаметных, на первый взгляд жизненных обстоятельств.
Процесс развития историографии начался еще в XIX в., встревоженное многочисленными студенческими волнениями общество, энергично начало изучать студенчество, как отдельную социальную единицу. Публицисты обратились, прежде всего, к исследованию повседневной жизни студентов, к особенностям быта, моральному облику и проведению их досуга. Такими были работы С.А. Изгоева и П. Иванова. Эти работы стояли у истоков формирования историографии данной проблематики, хоть и носили скорее публицистический характер, нежели историографический, по этой причине их можно рассматривать и как источники. Наибольшее внимание уделялось студенческому движению.
Первые научные исследования по истории российских университетов появились во второй половине XIX в., стоит отметить публикацию профессора Киевского университета В. Иконникова «Русские университеты в связи с ходом общественного развития». Автор предпринял одну из первых попыток проследить развитие университетской идеи в России. Он рассматривал историю университетов в тесной связи с общественной жизнью страны. Также интерес представляет очерк П.Н. Милюкова «Университеты России». В этом очерке подробно описывалось развитие российских университетов до конца XIX в., содержался богатый фактический и статистический материал.
После революции 1917 г. изучение данной проблематики смещается в сторону актуального на тот период времени студенческого революционного движения, тем самым оставляя на втором плане повседневную жизнь и досуг учащейся молодежи. Длительность данного периода в историографии составила почти семьдесят лет. В связи с этим практически не рассматривалась либерально и консервативно настроенная часть студентов. В советской историографии почти нет отражения повседневной жизни студенчества. Традиции, учебная деятельность и интересы студенчества не получили отражения на данном этапе. И только после 50-х гг. интерес к этой проблематике вновь оживился. Главное внимание советских историков было обращено на изучение отдельных периодов в истории российских университетов. Необходимо отметить труды А. Е. Иванова, Г.И. Щетининой, Р.Г. Эймонтовой. Все они начинали с публикаций статей, а завершали свои исследования солидными монографиями, представляющими существенный вклад в историографию российских университетов. Подводя некоторые итоги изучению отечественного высшего образования до 1917 г., коллектив авторов выпустил в 1995 г. книгу «Высшее образование в России: очерк истории до 1917 г.» Монография содержит много интересного фактического материала, большую ценность представляют приложения.
Монография Ткаченко Н.С. посвящена исследованию вопроса об участии московского студенчества в общественно-политической жизни России второй половины XIX в. Значительное участие в этом движении принимало студенчество Петровской сельскохозяйственной академии и Технического училища. Московскому университету в работе Ткаченко уделено главное внимание. Освещается участие студенчества Московского университета в общественно-политической жизни России 1861-1900 гг. Разночинский этап освободительного движения заканчивается 1895 г. Автор доводит своё исследование до 1900 г., когда мощное движение студентов Московского университета начало перерастать во всеобщую студенческую стачку 1902 г.
Современный взгляд на учащуюся молодежь XIX – ХХ вв. характеризуется стремлением изучить, на основе воспоминаний и архивных документов, не только революционно настроенную часть студентов, но и другие их группы. Политическая активность молодежи теперь не пользуется популярностью, как это было в советское время. Второе дыхание получили психологический анализ студенческой жизни, отношения обучающихся с властными структурами, изучение традиций. Наша работа отражает такие стороны жизни студентов, как круг и характер общения, отношения с преподавателями и товарищами по студенческой скамье, надзирающими органами.
Профессор А.Е. Иванов, крупнейший современный исследователь студенчества начала ХХ в. в своих работах выделяет новые проблемы студенческой активности. Особое внимание он уделяет отношениям студентов и надзирающих органов власти, рассматривает роль правительства и императора в ликвидации студенческих волнений. Его исследования направленны на изучение бюджета студенчества, их быта, правовое положение, социальную роль, манеру проведения досуга. Иванов является создателем фундаментальных исследований в области изучения студенчества, достаточно полно и достоверно описывает все стороны студенческой повседневной жизни конца XIX – начала ХХ вв.
В художественной и мемуарной литературе есть множество сведений подробно описывающих нам все стороны студенческой жизни обычного студента, то же самое касается и воспоминаний. В конце XIX – начале ХХ вв. был очень высок интерес писателей и публицистов именно к обычному «среднему» студенту. Воспоминания и публицистика стали основой нашей работы. Многие сферы студенческой жизни раскрыты именно в воспоминаниях, в них описываются особенности внутреннего мира человека. По воспоминаниям так же можно проследить развитие личности.
Стоит сказать о тех источниках, которые наполнили данную работу фактической информацией. В конце XIX – начале ХХ вв. было создано несколько студенческих переписей, они в основном носили справочно- обобщающий характер. Первая студенческая перепись была в 1872 г. До 1903 года всего две переписи было проведено в Москве. По своей сути они сводились к тщательному описанию материальной жизни студентов. В ХХ веке были проведены более подробные переписи, изучающие состав и численность студентов, но и их материальное положения также вошло в состав переписи. Большое значение при изучении темы имеют документы и материалы официального происхождения. Обзор деятельности ведомства Министерства народного просвещения за время царствования императора
Александра III вышедший в 1901 году дает полное представление о состоянии высшего образования в рассматриваемый период и содержит статистическую информацию об университетах и других учебных заведениях конца XIX в.
Так же были привлечены архивные материалы. Это фонды московских университетов Центрального Исторического архива города Москвы и данные Государственного архива Российской Федерации из фондов о надзоре за неблагонадежными студентами. В фондах университетов присутствуют делопроизводственные документы, интерес для нас представляют книги и тетради, отражающие поведение молодежи, студенческие доносы, и преподавательские наставления.
Публицисты-современники всегда первыми реагировали на проблемы студенчества, так что можно сказать, что публицистика также является для нашей работы очень значимой. В течение всего изучаемого нами периода интерес к студенчеству был на высок. В конце XIX начале ХХ вв. часто печатались статьи и даже выходили книги, посвященные важным на тот период времени студенческим проблемам. Студенческие истории, здоровье, нищета, университетские беспорядки и меняющиеся нравственные устои, это и есть основные темы, волновавшие современников того времени.
Одним из основных источников являются воспоминания. Мемуарная литература в полной мере раскрывает для нас самые интересные аспекты проблемы. Ценность мемуаров заключается в том, что они написаны в прошествии определенного времени, прошлое оценивается авторами более спокойно, с высоты полученного опыта их оценки обычно более объективны. Но не стоит забывать и о том, что воспоминания часто идеализируют или выводят вперед то, что раньше казалось незначимым, но в процессе оказало огромное влияние на их жизнь. С другой стороны стоит отметить то, что они не дают оценки студенчества в целом, а носят локальный характер, так как чаще всего описывают отдельный университет или небольшие группы студентов. Но все же они очень ценны для нашей работы. Первая причина их значимости заключается в том что они используют язык того времени, и являются носителями дореволюционной субкультуры. Вторая причина это описания, которые редко в полной мере присутствуют в других типах источников, такие как, например увлечения и взгляды студентов, их быт, настроения и интересы, взаимоотношения с преподавателями и многое другое. Подробное описание, которое содержится в мемуарах в комплексе с другими видами источников, позволяющими нам проверить достоверность содержащихся сведений, дают полную картину студенческой жизни конца XIX – начала ХХ вв.
Объект исследования – русское студенчество в конце XIX начале ХХ вв.
Предмет исследования – социокультурные процессы в студенческой среде.
Цель работы – показать воздействие повседневной жизни на культурный облик российского студенчества в конце ХIХ начале ХХ в.
Задачи исследования :
1.Проанализировать роль учебной и научной деятельности, а также личностных качеств ведущих преподавателей в формировании представлений студентов об университете и становлении их мировоззрения.
2.Рассмотреть этические нормы студенчества сложившиеся в процессе взаимодействия с надзирающими за ними органами.
3.Показать влияние театра на эстетические запросы студенчества.
4.Дать анализ влиянию студенческих праздников на формирование обще студенческих интересов.
Глава 1. Влияние университетов на культурный облик студентов конца XIX – начала ХХ вв.
.1 Корпоративная культура студенчества: отношения с преподавателями и студенческие организации
Выдающиеся лекторы и ученые имели значительное нравственное и духовное влияние на большинство студентов каждого поколения. Они создавали тот особый дух учености, который так ценился общественностью и славил крупные университеты по России. Выдающиеся профессора задавали высокую планку преподавания, воспитывали у студентов любовь к знанию, будили познавательный интерес, оставляли в памяти и душах неизгладимый след на всю жизнь. На протяжении всего изучаемого периода в стенах университета работали в различных областях науки блестящие ученые, которые несли в жизнь студенчества и русского общества новые изыскания, открытия и идеи.
Одинаково ценны были все формы общения преподавателя и студента. Если лекция как методический прием учебного процесса в высшей школе являлась школой научной мысли, то мастер-классом научно- исследовательского труда для студента был семинар или, по академической терминологии, «семинарий». На лекции закладывались основы научного кругозора. Она обращалась ко всем, находившимся в аудитории, и ни к кому в частности. Профессор истории Средних веков Петербургского университета И.М. Гревс считал, что «кафедра часто отгораживает профессора стеной от его слушателей». Этот объективный методический «порок» лекции компенсировался семинаром, рассчитанным на индивидуализацию занятий профессора с тем меньшинством слушателей, у кого проблематика его лекций вызвала особый интерес, возможно, в будущем профессиональный. Именно в семинаре между студентом и профессором складывались отношения ученика и учителя (научного наставника), нередко неформальные. Как методический жанр преподавания в высшей школе семинар имел своих классиков. «Истинной школой исследовательской работы», где студенты «учились тому, как стать ученым» были семинары 80-90-х годов XIX в. профессора историко-филологического факультета Московского университета П.Г. Виноградова. «Ни Ключевский, ни Герье не шли вровень с ним в этом отношении», – утверждал такой авторитет университетского преподавания, как А.А. Кизеветтер.
Виноградовские семинары «давали для самостоятельной работы в области истории подготовку и выправку, – вспоминал М.М. Богословский. – Они приучали общаться с источниками и пользоваться ими; они научили и приемам критики, и приемам конструкции на основании памятников. Эти навыки приобретались и путем упражнения при постоянной работе в семинарии, но, может быть, главным образом здесь действовал пример учителя. Наблюдая его за той серьезной и вдумчивой работой над историческими памятниками, которую он в нашем присутствии проделывал в семинарии, мы, может быть, бессознательно усваивали или старались усвоить те же методы и приемы». Здесь царствовала абсолютная воля для научных суждений, вспоминал мемуарист, «поэтому мы высказывали свои мнения смело и свободно и столь же смело вступали в спор с профессором».
Из «виноградовских семинаристов» сформировалась школа сплоченных общими научными интересами специалистов, которые и после окончания университета оставались желанными гостями дома своего учителя, где они встречались со старшими коллегами и участвовали в научных собраниях «более высокого типа».
Точно также в компактную группу, образовавшую кружок, который не распался и после окончания университета, сплотились участники семинария (8-10 чел.) профессора-петербуржца И.М. Гревса в десятых годах XX в.
«Темы семинариев Ивана Михайловича отличались той особенностью, что над ними работали по нескольку лет. Так, мы изучали трактат Данте "DeMonarchia", направленный против светской власти пап, привлекая все сочинения Данте, и комментарий к трактату превращался в большие самостоятельные исследования…
Н.Ф. Арсеньев – православный богослов, философ, литературовед, вспоминая о своем студенчестве 1906-1910 гг. в Московском университете, чрезвычайно высоко оценил роль семинарских занятий в своем научном становлении. Некоторые семинары превращались в поле «борьбы против исполина-марксизма», отмечал мемуарист. На них «разгоралась дискуссия о "правде духа, в противоположность упрощенно-позитивистическому, дешево-материалистическому толкованию явлений культурной жизни; и как волнительно и радостно было в ней участвовать!»
Для студентов семинарские занятия были не только научно- исследовательской школой, но и окном в ученый мир профессуры. Но не только. И для профессуры это было окно в мир учащихся. Словом, здесь вызревал «дух научного товарищества» между старшими и младшими.
На семинарах завязывались и неформальные их отношения, до конца XIX в. не поощряемые властью. Об этом свидетельствуют, например, данные полицейских досье на профессоров и преподавателей Петербургского и Московского университетов, предоставленные в 1899 г. МВД новоиспеченному главе ведомства просвещения Н.П. Боголепову по его просьбе.
Очень многим из них инкриминировались внеучебные встречи со своими студентами как либерально-подозрительные с полицейско-охранительной точки зрения. Власти не доверяли своим служащим высокого чинопроизводственного ранга (статский, действительный статский, реже – тайный и действительный тайный советник).
Это негласное ограничение распространялось на высшие учебные заведения всех ведомств. Учившийся в 1880-1885 гг. в Петербургском горном институте академик М.А. Павлов вспоминал: «…Профессора как будто боялись какого-либо общения со студентами (ведь это было в начале 80-х годов – в 1881 году был убит Александр II). Профессора приходили в аудитории, читали лекции и немедленно исчезали. Профессора нигде нельзя было найти – он был для нас недосягаемым». Единственным в то время профессором, «допускавшим с собой личное общение» даже на дому был химик К.Д. Сушин.
Однако с течением времени «дух научного товарищества», поддерживаемый сотворчеством в семинарах, укрепился настолько, что в конце XIX – начале XX в. стал академической обыденностью в виде собраний особенно увлеченных наукой студентов на дому у своих профессоров (человек по 10-12). Профессор по своему выбору приглашал к себе в раз и навсегда установленный день в неделю тех из своих «семинаристов», которые «казались ему особенно развитыми». «Эти собрания у профессоров за чашкой чаю, – вспоминал Н.С. Арсеньев, – происходившие совершенно запросто, в духе почти товарищеской интимности, причем темами разговора служили не только разные научные вопросы, но и вопросы общей культурной жизни, были глубоко воспитательны и приятны».
Отдельная тема – научные общества и кружки, которые являлись автономной по отношению к учебному процессу школой научной самодеятельности студентов. Они представляли собой самоуправлявшиеся институции, обычно создаваемые инициативой профессоров и действовавшие от их лица по ими же предложенной программе; объединяли по добровольному выбору далеко не всех учащихся, а наиболее любознательных и пытливых, открывали путь к личному общению с теми из профессоров, предмет преподавания, лекции и семинары которых представлялись им в научно-познавательном смысле наиболее впечатляющими и увлекающими.
Продвинутые в педагогическом отношении профессора находили научные студенческие общества и кружки органичной формой внеучебного научно-творческого общения со студентами. Однако власть фактически до начала XX в. относилась к такому неформализованному взаимодействию учащих с учащимися подозрительно. На то всегда находились полицейско- охранительные резоны. Кстати, не такие уж и беспочвенные, если иметь в виду опасные для абсолютной власти студенческую корпоративность и склонность учащейся молодежи к «пагубному лжемудрию». И все же научные объединения универсантов, пусть и единичные, возникали на академическом пространстве: в 80-х годах XVIII в. – в Московском университете; с начала XIX и до его 50-х годов – в Дерптском, Киевском, Харьковском университетах и даже в полонизированном Кременецком лицее (при поддержке всесильного А. Чарторыйского). В конечном счете, эти институции были искоренены политическим режимом Николая I как противоречившие важнейшей законодательной норме первого (1804 г.) и второго (1835 г.) «общих» уставов императорских университетов: студенты – суть «отдельные посетители» университета, а не корпоративное их сообщество с определенными правовыми прерогативами.
В таком же корпоративно бесправном положении студенчество оставалось согласно «либеральному» уставу университетов 1863 г. Так же, как и при Николае I, правительство Александра II находило идею разрешения научных объединений универсантов потворствующей их тяге к корпоративному самоуправлению и образу действий.
Исключение традиционно делалось только для студентов германизированного Дерптского университета, традиционно законопослушное поведение которых внушало начальству неизменное доверие. Помимо многочисленных земляческих объединений – немецких корпораций, им позволялись и ассоциации на научной почве под непременным доглядом профессоров. В конце 80 – начале 90-х годов таковые появились фактически на всех факультетах Дерптского университета. Так, например, на историко-филологическом с 1890 г. действовал Исторический кружок, руководимый профессорами А. Гаусманом и А. Бриекнером. Кружок имел целью «объединение дерптских студентов на почве серьезного научного обучения, преследуя общее образование, в то же время отнюдь не исключая ни одного из разветвлений исторической науки».
Академическое пространство прочих императорских университетов фактически оставалось запретной зоной для студенческих научных организаций. Истории университетов второй половины XIX в. известно только знаменитое «Научно-литературное общество» студентов Петербургского университета, действовавшее под председательством профессора-литературоведа О.Ф. Миллера в 1882-1887 гг. В академический обиход оно так и вошло под названием «Общество профессора Ореста Миллера». Разрешая в виде исключения организацию этого Общества, глава ведомства народного просвещения А.А. Сабуров, склонный к либерализующей модернизации откровенно охранительного курса своего предшественника Д.А. Толстого по отношению к студенчеству, полагал, что научная ассоциация своей деятельностью поспособствует отвлечению интеллигентной молодежи от политики. Тем более что группа инициаторов «Научно-литературного общества» стремилась на его основе сплотить, в противовес революционерам, верноподданную часть петербургских универсантов, потрясенную мученической гибелью 1 марта 1881 г. императора Александра II. Эта группа, вспоминал бывший член Общества профессор И.М. Гревс, состояла из «сынов аристократических семей, титулованных, богатых юношей, которые и начали подбирать себе подходящих сотоварищей». Такой благонадежный состав ходатаев убедил «высшее начальство» дать разрешение на открытие Общества.
Однако с началом в январе 1882 г. деятельности Научно-литературного общества его идейная платформа приобретает очевидную либерально-демократическую окрашенность. Эта идеологическая метаморфоза произошла после вступления в Общество в полном составе так называемого «Ольденбургского кружка» универсантов, лидерами которого являлись будущие столпы российского либерализма братья Сергей и Федор Федоровичи Ольденбурги, Д.И. Шеховской, В.И. Вернадский. Это было товарищеское сообщество идейных единомышленников. Они хотели, чтобы «в студенческой России вырос надпартийный, просвещенный, реально- идеальный, искренний демократический либерализм. Они ставили ему задачей стремиться к добыванию свободы для всех», – отмечал И.М. Гревс. К этой корпоративно-политической программе потянулись сочувствующие, в конечном счете, количественно вытеснившие из Общества «наиболее жестких правых». Последним не удалось подчинить себе председателя О.Ф. Миллера и освободить организацию от «беспокойных». На несчастье Общества в него вступили и «радикалы», первоначально чуждавшиеся его. К 1887 г. в нем состояло более 300 чел., среди которых было немало будущих известных ученых-естествоиспытателей (В.И. Вернадский, А.Н. Краснов, Ф.Ю. Левинсон-Лесинг, В.В. Половцев и др.), гуманитариев (В.В. Бартенев, И.М. Гревс, М.А. Дьяконов, А.А. Кауфман, А.С. Лаппо-Данилевский, В.А. Мякотин, С.Ф. Ольденбург, С.Ф. Платонов и др.), общественно-политических деятелей (Д.И. Шаховский, В.В. Водовозов, А.И. Каминка, М.И. Туган- Барановский и др.), практических работников, культуртрегеров.
Согласно уставу «Научно-литературного общества» оно состояло в ведении «университетского начальства» и под почетным председательством попечителя Петербургского учебного округа. «Непременным» его членом был ректор, который мог по собственному усмотрению председательствовать «в том или другом заседании».
Целью Общества было «…Содействовать научным и литературным занятиям студентов, устраивая научные рефераты и литературные чтения, предпринимая переводы иностранных научных сочинений и издания в виде сборников или отдельных брошюр лучших студенческих диссертаций и научно-литературных статей, приискивая научно-литературные занятия студентам, принимающим участие в деятельности общества, и выписывая научные и литературные журналы и наиболее необходимые для университетских занятии сочинения для пользования своих членов».
Организационно-хозяйственное руководство Обществом возлагалось на Совет из председателя профессора О.Ф. Миллера и его «товарищей». Функции этой ежегодно избираемой коллегии сводились к формированию бюджета организации из пожертвованных средств, определению «отдельных отраслей» ее деятельности, распределению обязанностей между ее функционерами.
«Умственная жизнь» студенческого Научно-литературного общества направлялась комиссией (до 20 чел.), именуемой «Научным отделом». Он планировал деятельность этой студенческой организации, определял научные направления, вырабатывал формы ее деятельности как научной студенческой межфакультетной ассоциации. И.М. Гревс вспоминал: «Научный отдел строился по образцу университета, то есть в нем ветвились и группировались по секциям отрасли знания наподобие факультетов. На каждую «кафедру» общее собрание, по представлению советом кандидатов из старших студентов, либо оставленных при университете, избирало специалистов, приобретших известность как выдающиеся научные работники. Избранные блюли интересы своего предмета и радели о его культивировании в недрах общества. В научном отделе возникали планы расширения дела, подготовлялись доклады и возбуждались темы, подыскивались новые деятели и т.д. Собирался отдел еженедельно, здесь осуществлялся лучше всего объективно рост работы, а субъективно реализовывалось взаимное общение».
При секциях («факультетах») Научного отдела работали кружки: исторический (методология), социологии и первобытной культуры, математический, натуралистов, а также группа, занимавшаяся «университетским вопросом» в России и на Западе. Действовали при Научном отделе и «временные комиссии» для исследования «более сложных вопросов» с привлечением «компетентных экспертов» из членов Общества. В летние вакационные месяцы члены Общества, разъезжавшиеся по российским городам и весям, «увлеченно», «для пользы широкого отечествоведения» по специальным программам занимались «в родных углах» собиранием данных и наблюдениями по геологии, климатологии, флоре и фауне, по местному земледелию, кустарным промыслам, народным песням, религиозным верованиям, памятникам старины, естественному народному праву и образованию, «земской жизни».
За пятилетие деятельности Общества при нем сформировалась обширная библиотека, непрерывно пополняемая усилиями жертвователей, авторов, издателей, ученых обществ, а также дублетами книг, поступавших в университетскую библиотеку. К1887 г. ее книжно-журнальный фонд насчитывал 5 тыс. экземпляров. Среди тех, кто возглавлял библиотеку, были С.Ф. Ольденбург, будущий академик-востоковед, А.А. Кауфман, в будущем – известный профессор статистики, Н.К. Милюков, будущий деятельный тверской земец, П.П. Извольский, будущий «товарищ» министра народного просвещения.
Судьба студенческого Научно-литературного общества решилась в одночасье, как только 1 марта 1887 г. был раскрыт заговор террористов против жизни императора Александра III. Следствие установило, что его главные фигуранты А.И. Ульянов, П.И. Андреюшкин, В.Д. Генералов, П.Я. Шевырев были студентами Петербургского университета и членами Общества, к которому сразу же и навсегда приклеился ярлык «рассадника крамолы». 12 июня 1887 г. министр народного просвещения И.Д. Делянов распорядился немедленно его закрыть. Несмотря на то, что перечисленные выше заговорщики не связывали с Обществом своих террористических намерений. Они просто были членами этой студенческой научной ассоциации. «Так сознательное студенчество, стремившееся утвердить в университете научный центр серьезного совместного образовательного труда и организованной в таком деле взаимопомощи, лишилось только что для того отстроенного и согретого целительного и творческого очага», – досадуя, писал И.М. Гревс в 1916 г. И далее: «Революция и полиция разрушили общество, первая может быть помимо воли, вторая – с сознанием и довольством. Хорошо спевшаяся большая группа оказалась разбитой, заплетавшаяся духовная традиция порванной».
«После этого Общества, – констатировал историк студенческих научных ассоциаций С.П. Мельгунов, – ни о каких других студенческих научных легальных организациях уже не было слышно до самого последнего времени».
Катастрофическая неудача эксперимента с Научно-литературным обществом скомпрометировала, но не погубила навсегда идею легализации ради спокойствия высшей школы студенческо-корпоративных институций, пасомых администрацией посредством профессоров. В 1889/1900 учебном году, потрясенном первой всероссийской студенческой забастовкой, Министерство народного просвещения, возглавляемое отнюдь не либеральным профессором Н.П. Боголеповым, публикует весьма примечательный циркуляр от 21 июня 1899 г., в котором попечителям учебных округов указывалось на «полезность» учреждения в высших учебных заведениях под «ответственным руководством профессоров» научных и литературных студенческих кружков. Последние должны были способствовать устранению разобщенности студентов с профессорами и преподавателями и, в конечном счете, отвлекать их от «действий скопом», нарушавших ход учебного процесса.
Инициатива Н.П. Боголепова получила развитие в ходе деятельности его ближайших преемников: генерала П.С. Ванновского и профессора классической философии Г.Э. Зенгера. Первый добился одобрения коллегами-министрами разработанных под его руководством «Временных правил о студенческих организациях» от 22 декабря 1901 г., в составе которых значились и научные кружки учащихся. Второй, вняв голосу профессуры, циркуляром «О правилах для студентов университетов» 27 апреля 1902 г. отменил предписанную его предшественником строго определенную номенклатуру типов этих добровольных объединений, но по- прежнему при сохранении всестороннего контроля над их деятельностью учебной администрации. Совокупностью этих законодательно-нормативных актов был определен новый курс ведомства народного просвещения в отношении студенчества, официально сформулированный как «политика сердечного попечения о студентах». В ее идеологии «отманивания» студентов от политики научным кружкам и обществам предназначалась едва ли не предпочтительная роль в предреволюционный период. «Целью обществ, – пояснял С.П. Мельгунов, – было вовсе не развитие студенческой самодеятельности, а лишь направление общественной мысли по наиболее безопасному руслу – в то время, конечно, академическому».
В 1899-1904 годах культивируемые администрацией студенческие научные кружки и общества возникли в Петербургском – 8, Харьковском – 7, Московском – 5, Киевском – 4, Казанском – 4, Новороссийском (Одесса) – 2, Юрьевском – 1. Отсутствовали научные студенческие образования только в Варшавском и Томском университетах. Процесс научной самоорганизации затронул и студентов народнохозяйственных институтов.
Первые после 13-летней паузы студенческие научные организации, появившиеся в 1900 г. в Казанском и Харьковском университетах, выросли не из общественной активности студентов, а из инициативы учебной администрации. Универсантам была очевидна их полицейско-охранительная подоплека, а потому они встретили их «серьезной оппозицией». Как, например, Кружок изучения экономических наук на юридическом факультете Харьковского университета, утвержденный к действию 6 марта 1900 г. Его куратор профессор В.Ф. Левитский не без труда укомплектовал состав кружковцев из 29 первокурсников – слушателей своих штатных лекций. Старшие студенты уклонились от участия в работе кружка.
«Молодежь везде видела «улавливание» и побороть это предубеждение было нелегко», – констатировал автор статьи о харьковских научных кружках В.И. Анисимов. Начав работу, экономический кружок после пяти заседаний 30 октября 1900 г. приостановил ее на два года – до октября 1902-го, а, возобновив, не проявил должной активности и в дальнейшем (в 1903 г. прошло всего 5 заседаний). Столь же вялым был и Философско-богословский кружок, открытый зимой 1901 г.
Более предпочтительно в ряду раннехарьковских университетских кружков выглядели кружки «Для занятий по истории русской и западной литератур» и «Для занятий государственными науками». Но и их деятельность «оставляет желать многого в смысле своей продуктивности и оживления», – резюмировал А.И. Анисимов. Он считал, что пороки кружков, действовавших накануне первой русской революции на факультетах университета в Харькове, присущи их институционным аналогам в других высших учебных заведениях как болезнь роста. А.И. Анисимов имел в виду «научную неподготовленность» студентов, выражаемую «в бессодержательности и отсутствии живого интереса в рефератах», а также их «непривычку к общественной жизни». Не удовлетворяло кружковцев и отсутствие должного мастерства в руководстве научно-кружковой работой профессоров-кураторов. «К концу минувшего 1902/1903 академического года, – утверждал А.И. Анисимов, – недовольные голоса стали слышаться все чаще и громче, и у некоторых вырвалась знаменательная фраза, напрашивавшаяся сама собой: …Наши кружки мало чем отличаются от практических занятий; разве только тем, что последние являются для нас обязанностью, тогда как участие в первых представляло право"».
Однако разрешенные администрацией студенческие научные объединения продолжали свою деятельность, а их сеть даже расширялась, притом в самое неблагоприятное для ученых занятий время предреволюционного политического кризиса, явственно отзывавшегося нескончаемыми студенческими беспорядками в высшей школе. Например, в Петербургском университете в декабре 1904 г. возникли кружки «Исторический» и «Дальнего Востока», а в октябре 1905 г., когда высшие учебные заведения стали трибуной многотысячных всенародных митингов – еще и «Государственного и административного права». В декабре 1904 г. юридический кружок открывается в Одесском (Новороссийском) университете. В том же году в ведомство народного просвещения поступил на утверждение проект устава «Кружка изучения природы студентов Казанского университета».
В свете вышесказанного приходишь к выводу, что «сердечное попечение о студентах» было не такой уж обанкротившейся политической затеей, как это принято считать в литературе. По авторитетному мнению С.П. Мельгунова, научные ассоциации для определенной части студенчества стали «отвлечением их "общественных инстинктов", которые влекли молодежь на сходки, и тем самым невольно ставили ее в положение пассивно поддерживавших "выставляемые политические требования"». А таких было немало. Показателен в этом отношении пример официально открытого в октябре 1901 г. в Московском университете Историко-филологического общества.
В нем состояла одна тысяча членов или 23 % от 4 344 чел. списочного состава учащихся. Такая уникальная популярность этого «студенческого учреждения» определялась, во-первых, высоким авторитетом его куратора – профессора античной философии С.Н. Трубецкого, во-вторых, широчайшей программой деятельности – «научное саморазвитие студенчества в сфере историко-филологических и соприкасающихся с ними наук». Членам Общества предлагалась работа в секциях: филологической, исторической, классической, литературной, общественных наук, криминалистов, цивилистов, а также в подсекциях южных и западных славян.
Процесс идейного расслоения перекинулся и на сами студенческие научные ассоциации. Превращению таковых в «антиполитические организации» воспротивилось «радикальное ядро», образовавшееся среди членов-академистов.
Первая русская революция, фактически полностью парализовав высшую школу, в конечном счетеостановила деятельность студенческих научных кружков и обществ. Выходить из функционального анабиоза они стали с 1907 г. вместе с постепенной реанимацией занятий в высших учебных заведениях. Теперь их правовые нормы регулировались разработанными Советом министров Правилами «О студенческих организациях и обустройстве собраний в стенах высших учебных заведений» от 11 июня 1907 г. Последствия их введения в академическое действие имели не только негативные, как это принято считать, но и позитивные результаты. Так, Правила упростили механизм утверждения проектов вновь образуемых студенческих организаций, в том числе и научных, возложив эту функцию вместе со всей полнотой ответственности на профессорские советы университетов и учебные комитеты «специальных» институтов. Результат этой правовой коррекции не замедлил выразиться в существенном возрастании численности студенческих научных организаций. Так, в Московском университете в 1910 г. их число в сравнении с 1904-м утроилось – с 6 до 19.
Помимо оживления некоторых из существовавших до революции, московские универсанты создали 16 новых: гуманитарных, естественно- научных и как знамение новейшего капиталистического прагматизма – научно-прикладных обществ и кружков. Пять из них возникли в 1907-1908 гг., девять – в 1909 г., то есть по мере упорядочения учебного процесса в высшей школе. Типологически эти три категории студенческих научных организаций имели общеуниверситетский характер с той лишь разницей, что их набор в каждом университете был индивидуализирован, хотя и не кардинально, в соответствии с научными интересами студентов и местными условиями их академической жизни. Научно-дисциплинарный состав кружков и обществ, свидетельствует о склонности универсантов к общественным наукам. Российская повседневная жизнь ставила перед интеллигентной молодежью множество «проклятых вопросов», и не только академического, но и общественно-политического свойства.
Иное дело народнохозяйственные институты. Здесь преобладали студенческие кружки и общества научно-прикладной направленности, как, например, в Московском техническом училище, или в Московском сельскохозяйственном институте, или в Петербургском горном институте. Свое общественное предназначение кружковцы видели в деятельности, способствовавшей социально-экономическому процветанию России.
И еще один примечательный факт. Научные студенческие организации достаточно быстро и прочно укоренились на академической почве неправительственных высших учебных заведений. Так, на Московских высших женских курсах (бывш.Герье) в 1909-1911 гг. работали педагогические кружки: «Естественный» с секциями химии, ботаники, зоологии, истории и философии естествознания, геологии, «Исторический»,
«Словесный» для восполнения знаний курсисток по педагогике и частным методикам преподавания, поскольку курсовой программой их изучение не предусматривалось. В 1913 г. эти кружки на правах предметных секций объединились в Педагогическое общество, имевшее цель «содействовать теоретической и практической подготовке членов общества к предстоящей педагогической деятельности». В 1913 г. возник Кружок по изучению западных окраин России для приумножения знаний о природе, экономическом и социальном положении этих имперских территорий. В 1912 г. был основан Кружок по истории театра, в том числе современного. После первой русской революции открылись кружки и на Бестужевских курсах в Петербурге, включая «Астрономический».
Научные студенческие сообщества обосновывались не только в столичных высших учебных заведениях, но и иногородних, включая Восточный институт в далеком Владивостоке. В 1907 г. там открылся Кружок студентов-ориенталистов, поставивший своей целью «приобретение всестороннего знания о странах Дальнего Востока». Члены кружка разрабатывали вопросы географии, истории, литературы, науки и искусства, торговли и промышленности, общественной жизни Китая и его «внешних провинций», а также Японии, Кореи, следили за литературой и периодикой о Востоке «в их главных течениях».
В жизнедеятельности студенческих научных организаций постреволюционной поры обращает на себя внимание тенденция к изменению их организационно-процедурного облика. Он стал более солидным, «повзрослевшим». В известной мере освободился от учебно-семинарского имиджа дореволюционной эпохи, типологически уподобился научным ассоциациям профессиональных ученых. Большую роль в их деятельности играли органы управления – общие и секционные бюро, правления, комитеты, ревизионные комиссии, общие собрания и проч. В круг функций научных студенческих институций непременно входили издательская и научно-просветительская деятельность (публичные лекции, экскурсии и проч.). Специальные статьи их уставов посвящались самофинансированию (членские взносы, поступления от продажи научных изданий, публичных лекций, филантропических акций), самокорректированию уставных положений деятельности, процедуре самоликвидации.
Кардинально поменялась процедура пополнения членского состава студенческих научных образований – не только по заявлению о вступлении, но и по рекомендации двух-трех кружковцев (иногда – членов правления), да еще с последующим голосованием «за» и «против» на общем собрании, как, например, в случае с Обществом памяти кн. С.Н. Трубецкого. Члены студенческих научных образований могли подразделяться по иерархическому признаку на «действительных», «почетных», «членов-сотрудников», как, например, в Студенческом физиологическом кружке при Московском университете.
Правила о студенческих организациях 11 июня 1907 г. оставляли учредителям студенческих научных организаций известное правовое пространство для определения состава их членов. В результате одна категория научно- студенческих кружков и обществ состояла только из учащихся, как, например, Общество студентов Московского университета для изучения экономического быта Кавказа, другая включала в свой состав, наряду со студентами («своего» или всех без различия факультетов), еще и преподавателей, «профессорских стипендиатов», лиц административно-хозяйственного персонала учебного заведения, как, например, Кружок любителей садоводства Московского сельскохозяйственного института. Особое место в этом отношении занимал Кружок философии права Л.И. Петражицкого, в члены которого вместе со студентами принимались только лица, оставленные при Университете для подготовки к профессорскому званию.
В целом же преобладали научные организации с однородным студенческим составом членов. По состоянию на 1910 год в Московском университете таковых было 13 из 19-ти кружков и обществ, в Московском сельскохозяйственном институте-6 из 9-ти. В известной степени это свидетельствует о взаимном отчуждении учащихся и учащих. Иногда оно приобретало экстремальный характер. Как в случае с проектом 1916 г. «Научно-общественного кружка студентов Московского университета», куратором которого намеревался быть профессор политэкономии И.Х. Озеров. Его предложение сделать кружок открытым для членов профессорско-преподавательского корпуса вызвало однозначную реакцию студентов, которые заявили, что не желают никакого объединения «с профессурой в настоящем ее составе».
Для того чтобы составить конкретно-исторический образ института корпоративно-студенческих научных сообществ, обратимся к опыту некоторых из них, притом не только наиболее типичных, но и уникальных.
В ряду разно дисциплинарныхприуниверситетских кружков к категории типичных относились посвящавшие свои занятия многоразличным отраслям и дисциплинам правоведения, российского и европейского. Среди таковых своей нетривиальностью обращает на себя внимание Кружок философии права при Петербургском университете. Студенты отождествляли его с именем профессора Л.И. Петражицкого – ученого-правоведа европейской известности, которому кружок был необходим в качестве экспериментальной лаборатории, для коллегиального и «деятельного обмена мыслей, самостоятельной разработки поставленных проблем…» Все 25 докладов членов кружка, прочитанных на его заседаниях первого десятилетия – 1900-1910 гг., были посвящены исследованию различных граней психологической теории профессора Л.И. Петражицкого. Это свидетельствует о том, что Кружок философии права являлся полноценным научно- исследовательским коллективом единомышленников. Научных союзников профессор Петражицкий искал среди молодежи, поэтому в отличие от многих других студенческих объединений, в которых участвовали на правах полноправных членов, как студенты, так и преподаватели, в Кружок философии права «действительными членами» принимались только студенты Петербургского университета и лица, оставленные при нем «для подготовки к профессорскому званию». Фактически кружок изначально стал центром подготовки ученых- правоведов новой формации. Из 121 студента за десятилетие – с 1900 по 1910 гг. – прошедшего школу Кружка философии права профессора Л.И. Петражицкого, 18 чел. (15 %) стали «профессорскими стипендиатами» Петербургского университета.
За первое десятилетие деятельности Кружка философии права состоялось в общей сложности 64 заседания. В разные годы их частота была различной. Самыми интенсивными по этому показателю оказались 1908 г. – 16 и 1909 г. – 11 заседаний. Так кружковцы наверстывали упущенное в 1905-м, когда заседаний не было вовсе, и 1906-м, отмеченном всего двумя заседаниями. Но и эти годы не оставили у кружковцев мрачного впечатления. Возобновившись в октябре 1906 г., деятельность Кружка в 1907 г. протекала весьма интенсивно: семь его заседаний прошли при переполненной аудитории. Один из членов бюро Кружка писал о тех революционных годах: «В то время, когда каждый день приносил ряд новых животрепещущих вопросов, трудно было удержать характер заседаний от митинговой окраски. Однако кружок философии права, по духу своему всегда откликавшийся на все светлые и прогрессивные идеалы, считал все же необходимым при каких угодно политических положениях сохранять объективную научность разбираемых вопросов, и потому его заседания обладали в то время строго научным характером».
Пример использования проблематики правоведения в интересах идейного воспитания студентов являл собой кружок «Государственного и международного права» при Петербургском политехническом институте. Он возник в 1907 г. по инициативе студентов-политехников и содействии видных деятелей российского либерализма, членов кадетской партии В.М. Гессена и Б.Э. Нольдэ. Был сосредоточен, главным образом, на вопросах конституционного права в связи с институционально-политической конструкцией государственного строя Российской империи. Постоянными его участниками были 30- 40 студентов. Среди докладов, оказавшихся в центре их размышлений и политической интерпретации, были, например, следующие: «Права монарха в области законодательства», «Что такое парламентская сессия», «О сменяемости членов Государственного совета», «Указ и закон». В области международного права обсуждение вращалось вокруг проблематики по истории «российского федерализма» в связи с юридической подоплекой взаимоотношений между Россией и некогда самостоятельными субъектами имперских окраин: Польшей, Малороссией, Хивой, Бухарой.
В пределах научного объективизма держался действовавший при Петербургском политехникуме кружок «По теории права», руководимый профессором Н.А. Гредескулом, членом ЦК Кадетской партии. Он зиждился на принципе выявления и реализации индивидуальных интересов кружковцев в области теории правоведения. Неизменное внимание кружковцев привлекало «не столько содержание тем, сколько чисто методологические и философские элементы» юриспруденции.
Остро стоявший в России, стране аграрно-индустриальной, вопрос агротехнической помощи крестьянству находился и в сфере научно-общественных интересов студенчества. Одним из свидетельств тому можно считать агрономические кружки, действовавшие на естественных факультетах университетов, например, Московского, сельскохозяйственном отделении Киевского политехникума, в Московском сельскохозяйственном институте. В последнем они составляли целую систему. Ее эпицентром был созданный в 1907 г. самый крупный по количеству членов Кружок общественной агрономии для «изучения агрономического обществоведения и методов общественно- агрономической работы». В его деятельности на правах членов участвовали не только учащиеся, но и учащие, например, профессор агрономии А.Г. Дояренко и преподаватель политэкономии А.В. Чаянов. По родственности целевых установок к нему примыкали чисто студенческие агрономические региональные кружки для «всестороннего изучения и обследования» в сельскохозяйственном, естественно- научном и общественно-экономическом отношениях Владимирской, Смоленской, Украинских губерний, Прибалтийского края, Западных окраин. В 1911 г, студенты-сибиряки Московского сельскохозяйственного института основали Кружок изучения Сибири с библиотекой в 260 томов. В том же году были обсуждены доклады: «Нужды Сибири», «Полевая культура в Забайкалье», «Научные основания полевой культуры Забайкалья», «О задачах агропомощинаселению», «Об объектах агрономического воздействия», «О Якутском крае».
В 1917 г. группа студентов института писала своему профессору сельскохозяйственной статистики А.Ф. Фортунатову о том, что «видя нетерпимую нужду в агрономических знаниях нашего крестьянства», намерены создать Общество агрономической помощи крестьянскому населению Севера. Правда, судьба этого проекта нам не известна.
Успешность научной деятельности вышеназванных кружков органически увязывалась с воспитательно-идеологической их функцией. Читаем, например, в годовом отчете Кружка общественной агрономии за 1913/1914 учебный год: «Нам нужно определенное общественно-агрономическое мировоззрение, известное общественно-агрономическое воспитание… Кружок не должен дать какое-нибудь определенное готовое миросозерцание, а лишь должен помочь выработать, развернуть известные общественно-агрономические перспективы».
Первостепенной формой деятельности этого кружка были цикловые доклады по темам: 1) «Общие вопросы», 2) «Технико-агрономические вопросы», 3) «Вопросы земской практики», 4) «Методика внешкольного распространения сельскохозяйственных знаний». Они должны были послужить «толчком» к появлению в студенте агрономически-общественного мышления. В лекционном цикле «Общих проблем» общественной агрономии в 1913/1914 году были прочтены, например, следующие доклады: «Возрождение деревни», «О кооперации», «О современном положении аграрного вопроса», «Об объектах агрономического воздействия».
Среди других форм кружковой работы предусматривались: экскурсии «в места с высокоразвитой общественно-агрономической деятельностью»; популяризация специальной литературы, не только по агрономии, но и по общественно-экономической проблематике, составление сводного каталога библиотек по сельскому хозяйству. При кружке действовали две библиотеки, получавшие субсидии от дирекции института. Одна, имени павшего на фронте студента К. Коваленко, пополнялась брошюрами и плакатами, выпускаемыми сельскохозяйственными общественными организациями, и государственными установлениями. Другая библиотека комплектовалась научно-исследовательской литературой.
Вел кружок и издательскую деятельность, печатая собственные годовые отчеты, каталоги им же организованных двух выставок по вопросам внешкольного распространения сельскохозяйственных знаний. Организованная кружковцами трудовая артель выпускала наглядные пособия по сельскому хозяйству. Членами кружка была подготовлена к изданию брошюра «Из жизни природы под Москвой. Фенологические и метеорологические наблюдения за 1911 г.» (М., 1912).
Наконец, особого внимания заслуживает еще одна существенная грань научно-организационной программы кружка Общественной агрономии Московского сельскохозяйственного института. Ее первый пункт декларировал намерение кружковцев «содействовать расширению преподавания общественно- экономических наук в институте и введению специальных курсов по вопросу агропомощи населению». Следовательно, своим основателям кружок виделся не просто традиционной формой организации полезного времяпрепровождения студентов, а научно-исследовательским центром модернизации высшего агрономического образования в соответствии с требованиями стремительно капитализирующейся страны. Это свидетельствует о возмужании самосознания студентов как будущих специалистов высшей квалификации.
С 1914 г. при Кружке общественной агрономии действовал Комитет помощи жертвам войны, занимавшийся чтением популярных лекций раненным воинам, обучением их грамоте, сбором студенческих средств для них.
«Общественная агрономия» была заглавной секцией (наряду с секциями «Земледелия» и «Животноводства») созданного еще в 1903 г. Агрономического кружка студентов сельскохозяйственного факультета Киевского политехнического института. К 1914 г. число его членов достигло 325 чел. Библиотека кружка к этому времени насчитывала 2 300 томов.
Бюро общественной агрономии действовало на Санкт-Петербургских сельскохозяйственных курсах. Бюро занималось подготовкой докладов, организацией экскурсий – все в интересах ознакомления слушателей и слушательниц с общественно-агрономической практикой. Кружок общественной агрономии существовал на Петербургских сельскохозяйственных курсах Общества содействия женскому сельскохозяйственному образованию (Стебутовских).
После первой русской революции в инженерно-промышленных институтах широко распространились научно-технические кружки. В Томской «техноложке», например, с 1909 г. действовал Студенческий технический кружок, точнее, инженерно-технический, поскольку имел программную цель предоставления студентам «возможности более широкого и детального изучения технических наук, приучение к самостоятельности в научной работе и поднятие тем самым самодеятельности студенчества в научной области». В двух его «самоуправляемых» секциях «инженерно-строительной» и «горнохимической» – в 1909 г. состояли 122 чел., в 1911 г. – 202, в 1912-1914 гг. -173 чел.
Основными формами работы кружковцев были доклады, рефераты, сообщения, сопровождаемые демонстрацией инженерно-технических аппаратов и опытов; летняя практика на промышленных предприятиях; составление инженерно-технических коллекций для кружкового музея; ежегодные экскурсии на промышленные предприятия Урала, Петербурга, Москвы. Проводились также конкурсы научно-технических работ членов кружка с премированием и публикацией лучших из них.
Кружок действовал на принципе полного самофинансирования посредством «коммерческой» деятельности: лавка чертежных принадлежностей, отпускавшая студентам товар по льготным ценам, торговля учебными книгами и пособиями, издательская деятельность, осуществляемая собственной типографией. Доходы от «коммерции» в 1909/1910 учебном году составили около 158 руб.; в 1911/1912 – 6578 руб., в 1914 г. – 14989 руб. Эти средства позволяли снабжать кружковцев необходимой литературой и инструментом, а также обеспечивать должным инструментарием секционные научно-технические заседания. Значительная часть заработанных средств приходилась на комплектование кружковой инженерно- промышленной библиотеки и ежегодную подписку 45 специальных, общественно- политических и литературно-художественных изданий.
Весьма близок по своей методической программе к Студенческому техническому кружку был его собрат по Петербургскому политехникуму Кружок механиков, ведомый профессором А.А. Радцигом. Цель этого студенческого научного сообщества также заключалась в том, чтобы помочь кружковцам «пополнить получаемое в Петербургском институте образование по машиностроению и развивать чувство инициативы и взаимопомощи, столь необходимое им как будущим инженерам». В программе деятельности Кружка центральное место занимали экскурсии на промышленные предприятия Петербурга.
Иная методическая стилистика работы студентов в инженерно-технических кружках утвердилась в Московском техническом училище. Ее основу составило научное исследование в училищной лаборатории под руководством профессоров.
Результаты исследования кружковцев в областях теплотехники, технологии волокнистых веществ, фармакологии, сахарного производства и других публиковались в трудах Училища и в какой-то своей части внедрялись в промышленное производство, например, фармацевтическое, в годы войны ставшее чрезвычайно актуальным.
Высоким научным авторитетом среди студентов Петербургского горного института пользовался Геологический кружок, в 1912 г. руководимый профессором А.А. Борисяком. Вот как охарактеризовал Кружок один из его участников академик Д.В. Наливкин: «Он не был частью педагогических мероприятий, не входил ни в какие программы и планы, но, тем не менее, дал нам, участникам, очень много. Обсуждение же некоторых важнейших теорий,безусловно, повлияло на формирование моего мировоззрения». Кружок посещали не только студенты- горняки и преподаватели института, но также и слушательницы Петербургских высших женских курсов (Бестужевских).
Чрезвычайную популярность у интеллигентной молодежи в послереволюционную эпоху приобрело воздухоплавание. В инженерных институтах, как грибы после дождя, возникали воздухоплавательные кружки. Из них наиболее фундаментальным по научно-организационным основам был кружок, руководимый профессором Н.Е. Жуковским. Он действовал с 1909 г. при Московском техническом училище и являлся фактически научно- исследовательским центром воздухоплавания. Занятия его членов протекали в специально созданной кружковой лаборатории. Для освоения летного дела им предоставлялась возможность полетов на летательных аппаратах.
Энтузиасты воздухоплавания нашлись и в далеком Томском технологическом институте, где с 1910 г. открылся Студенческий аэрокружок. На доклады его членов собиралось от 200 чел. Для сбора средств на приобретение аэроплана кружковцы устраивали благотворительные вечера, платные сеансы кинематографа. Вожделенный самолет был приобретен в 1913 г.
Действовали воздухоплавательные кружки и в петербургских институтах: Инженеров путей сообщения, Технологическом, Горном, в Новочеркасском (Донском) политехникуме и некоторых других инженерных школах. И не только в инженерных, но и в университетах. Так, в 1909 г. Воздухоплавательный кружок появился в Московском университете. Его членами могли быть и студенты, и преподаватели. Цель Кружка формулировалась в его уставе следующим образом: «Ознакомление своих членов с теоретическим и практическим воздухоплаванием»; «Общая работа, направленная к развитию всех видов воздухоплавания». Функциональная предназначенность кружка раскрывалась в следующих уставных пунктах: организация «учебно-вспомогательных учреждений»; «приготовление и изготовление инструментов и аппаратов, относящихся к воздухоплаванию»; помощь членам «указаниями и материально» в постановке опытов; изучение вопросов воздухоплавания; его популяризация «в пределах действующих законов». Кружковцы читали «публичные и частные» лекции, издавали литературу, комплектовали библиотеку по воздухоплаванию, устраивали конкурсы научно-практических трудов.
Патриотические настроения, посеянные в студенчестве Первой мировой войной, нашли своеобразную материализацию в Студенческом военно-техническом обществе при Московском техническом училище, имевшем двуединую цель: 1) «Изучение средств обороны страны и привлечение студентов к этим работам на оборону»; 2) «Объединение студентов, уже работающих на оборону». В деятельности Общества предусматривались доклады, беседы, экскурсии на военно-техническую тему; издание бюллетеней о военно-технической деятельности студентов; изыскание для своих членов рабочих мест на предприятиях оборонного значения; оказание им материальной помощи.
Характерной чертой профессионального менталитета российского студенчества являлся «местный» патриотизм. Среди студентов было немало тех, кто готовил себя к созидательной миссии на благо «родных пенатов». Об этом, в частности, свидетельствует факт образования научных кружков с краеведческой ориентацией – сельскохозяйственных (см. выше), историко- культурных и проч. К категории таковых относился Сибирский кружок томских студентов. Он действовал при Томском университете с 1907 г. (с 1908 г. официально). Был сосредоточен на проблемах «сибирского родионоведения». Его члены вели работу в следующих секциях:
) «По разработке вопроса о безработице и по изучению экономического быта Сибири» (основана в 1909 г. ее руководителем, профессором финансового права М.И. Боголеповым); 2) «По переселенческому вопросу» и 3) «По земельному вопросу» (обе возникли в 1910 г. по инициативе их руководителя – профессора полицейского права Н.Я. Новомбергского);4) «Библиографическая», сосредоточенная на продолжении труда В.И. Межова «Сибирская библиография по 1892 г.». К 1910 г. число кружковцев достигло 70 чел. Идеологическая платформа была обоснована в докладе профессора Г.Н. Потанина «Областническая тенденция в Сибири». В 1908 г. кружком был поднят вопрос о создании в Томском университете новой кафедры «Сибиреведения».
По мнению знатоков студенческих научных организаций Томского университета, Сибирский кружок оставался самым «жизнедеятельным» даже в разгар Первой мировой войны. Например, в его заседаниях осеннего семестра 1915 г. были прочитаны следующие доклады: «Г.Н. Потанин и "Сибирский кружок"», «Экономическое развитие Сибири и вопрос об эвакуации промышленных предприятий», «К вопросу о кооперативных стремлениях томского студенчества». В докладе экскурсионного бюро при местном Обществе изучения Сибири много внимания отводилось роли студенчества в развитии «сибиреведения». Кружок пользовался денежной поддержкой местного купечества, включая известного сибирского мецената- культуртрегера П.И. Макушина.
Некоторые послабления организационно-процедурного свойства, предоставленные научно-студенческим ассоциациям «правилами» 11 июня 1907 г., отнюдь не означали либерализации постреволюционного правительственного курса в отношении студенческой корпорации. Они компенсировались системой полицейско-охранительного контроля за ее жизнедеятельностью, предписанной этим же государственным актом. Даже предоставленная профессорским коллегиям прерогатива утверждения уставов студенческих организаций, в том числе и научных, не всегда гарантировала непременное благоприятствование последним. Все зависело от соотношения либеральных и консервативных сил в профессорском корпусе учебного заведения. Так, Совет профессоров Московского университета, «очищенный» в 1911 г. министром народного просвещения Л.А. Кассо от либералов, в 1916 г. бескомпромиссно отклонил представляемый профессором И.Х. Озеровым проект студенческого «Научно-общественного кружка» из-за неопределенности его целевых установок. Декан юридического факультета С.В. Познышев заявил студентам, что разрешит научный кружок, посвященный только одной из дисциплин преподаваемой в университете юриспруденции, например, по уголовному праву. На возражение, что идея Научно-общественного кружка принадлежит профессору И.Х. Озерову, последовал ответ: «Иван Христофорович – человек горячий. Мало ли что он говорил». Но и действующие конкретные кружки в послеразгромном Московском университете не были застрахованы от закрытия. В1916 г. по воле администрации были ликвидированы Филологический и Экономический кружки, подозреваемые в «политиканстве».
За частоколом полицейско-охранительных усмотрений власть обычно не видела созидательных результатов деятельности студенческих научных кружков и обществ, помогавших имперской высшей школе воспитывать новую генерацию дипломированных специалистов, осознававших неотложную необходимость общекультурной, социально-экономической, наконец, политической модернизации своей Родины.
1.2 Воспитание студенчества: взаимоотношения с инспекторами и полицией
корпоративный культура студент университет
Несмотря на утверждение публицистов о том, что университет не воспитывает, в вузах был организован воспитательный процесс. Руководство вузов не считало студентов взрослыми, свободными и сформировавшимися людьми, поэтому традиционно при университетах и академиях существовал институт, занимающийся воспитанием студентов, институт инспекторов. В 1840-1850-е гг. инспектор надзирал за поведением студентов только в стенах университета, а потому не казался такой одиозной фигурой, и мало помнился студентам. В 1884 г, когда был введен новый Университетский устав, воспитанием студенчества занялся целый, вновь созданный, институт инспекторов, субинспекторов и надзирателей за студенческим поведением, соблюдением правил и посещаемостью студентов, в том числе на улицах города. Также существовал ряд воспитательных мер и методик, которые применялись к студентам. Отношения воспитывающих и воспитываемых складывались по-разному, были сложными. Студенты очень часто стремились избежать опеки инспектора при помощи разных хитростей. Постепенно автономия университетов была заметно сокращена, а студенты были переданы под надзор полиции. Отношения полиции и студентов изначально были неприязненными и носили конфликтный характер.
В 1840-е гг., когда учился Б.Н. Чичерин, отношения студентов с инспектором были очень теплыми и добрыми. Тогда инспектором был П.С. Нахимов, пожилой отставной военный, "о котором у всех старых студентов сохранилась благоговейная память". Чичерин пишет о теплых отношениях с инспектором всех студентов: «Это была … добрейшая и благороднейшая душа, исполненная любви к … молодежи», Нахимов «…был истинным другом студентов». Пользуясь его добродушием, студенты, провинившись, часто прибегали к разным хитростям. «Ходило множество анекдотов, как его студенты обманывали…», часто он просто поддавался на их хитрости.
Провинившихся студентов Нахимов наказывал, но никто на него не обижался, т.к. наказания были довольно редкими и заслуженными. Студенты были так привязаны к Нахимову, что когда он вышел в отставку, «…студенты считали долгом в праздничные дни поехать к нему…». Однако, как инспектор, П.С. Нахимов был скорее исключением, чем правилом.
Взаимоотношения инспекторов со студентами носили часто конфликтный характер. Инспектора не всегда были объективны, что вызывало негативное отношение студентов. После 1885 г., когда был принят новый Университетский устав, воспитательная сторона университетского распорядка была значительно усилена. Презрительное прозвище «педель» дали студенты надзирающим за порядком в университете. «В описываемую эпоху университетские педели, …были наделены совершенно исключительными полномочиями. Для студентов это было ближайшее и грозное начальство, которое, по своему усмотрению, могло карать или миловать всякого провинившегося. Случалось, … студент немедленно сажался в карцер» практически ни за что. Особенно доставалось бедным студентам: «…М. был стипендиат, т, е. «фигура», в глазах педеля «не стоящая внимания»…, в противоположность студентам зажиточным, «белоподкладочникам», которым они всячески мирволили.
«Белоподкладочник» мог откупиться, …будучи уверенным, что педель ежедневно отмечает его в своем журнале, тогда как недостаточный студент, даже вполне исправно посещающий лекции, далеко не всегда мог иметь подобной же уверенности…» Строгий надзор за посещением лекций был в руках инспекторов, и нередко они злоупотребляли этим. О подкупах педелей и даже определенных «расценках» на различные услуги с их стороны нередко можно встретить упоминания в воспоминаниях середины 1880-х – 1890-х гг.
Однако строгость инспекторов не мешала студентам нарушать порядок. Студенты часто устраивали шалости, в том числе и во время занятий. На лекции М.Т. Каченовского, глухого и почти слепого профессора студенты особенно любили пошутить. Однажды подняли стол во время лекции и отпустили его на пол. Раздался гулкий удар, но профессор лишь протер очки, он решил, что звук ему померещился. У дверей во время таких шалостей собирались «зрители» – по большей части юристы. Но однажды на лекции Каченовского двое недолюбливавших друг друга студента устроили драку, и профессор вызвал ректора. С тех пор студенты были более осмотрительны в своих шалостях. В художественной литературе проделки студентов тоже получили свое отражение. Герою Л.Н. Толстого Николеньке было весело в университете. Я "любил во время лекции, сидя на задней лавке, при равномерном звуке голоса профессора мечтать о чем-нибудь и наблюдать товарищей; любил иногда с кем-нибудь сбегать к Матерну выпить водки и закусить и, зная, что за это могут распечь, … войти в аудиторию; любил участвовать в проделке". Даже самые послушные и увлеченные студенты участвовали в товарищеских проделках, – сказывались особенности молодого возраста. С удовольствием и без особого сожаления о забавных историях и проделках вспоминали как их участники, так и «жертвы» – профессора и преподаватели.
В 1893 г., после долгих дискуссий, был восстановлен студенческий суд, который существовал только в начале XIX в. Сложности воспитательного процесса студентов, постоянные изменения в вопросах контроля за ними, вызывали недовольство студентов и возмущение правления вузов произволом и часто незаслуженными обвинениями молодежи со стороны полиции. Студенческий суд – орган студенческого самоуправления, в котором студенты сами решали, как наказывать провинившихся, привлекал студентов. Когда он был восстановлен, после долгих дискуссий вокруг его необходимости и целесообразности, студенчество охотно принялось за работу в нем.
Работу университетского студенческого суда иллюстрирует статистическими данными в своей книге Н. Боголепов. В отчете судебной комиссии 1893-1894 гг. он указывает, что за учебный год было рассмотрено 38 студенческих дел. Из них: Шпионство и донос – 5; Внутренние дела организации – 5; Злоупотребления стипендиями и пособиями – 6; Дела, компрометирующие студенчество, как общую силу – 4; Преступления против общей нравственности – 18 (из них: ложные показания на суде 1, ссоры и драки 4, пьянство, буйство и беспорядочное поведение 6, мошенничество и воровство 4, преступления против чести и целомудрия женщин 2, недобросовестное отношение к общим обязанностям 1). Однако здесь не указаны те наказания, которые понесли за свои проступки студенты. Студенческий суд работал активно и рассматривал дела студентов со всей серьезностью. Положительной его стороной было то, что студенты, безусловно, лучше знали, кто и когда провинился. Однако такой воспитательный орган, при всей его привлекательности, не прижился в студенческой среде.
Руководство Московского университета всегда стремилось самостоятельно, без постороннего вмешательства, заниматься воспитанием студентов. При этом ему регулярно приходилось отстаивать свои права на это. Автономия университетов неразрывно была связана с разрешением университетам иметь свой суд, а соответственно, и самостоятельно наказывать студентов за проступки, совершенные в стенах университетов или во вне. Содействовал этому процессу институт инспекторов, которые присматривали за студентами и следили за ними на улицах города. Инспекторы могли приходить и на квартиры студентов, правда, делали они это крайне редко. Когда студенты хулиганили в общественных местах, нарушали общественное спокойствие, право наказывать студентов переходило полиции. Такая ситуация вызывала массу конфликтов между студентами и полицией, существовала взаимная вражда и ненависть, что порождало массу ситуаций, когда полиция превышала свои полномочия, а студенты стремились так или иначе ее разозлить, раздосадовать. Вражда подогревалась и вмешательством руководства университета, которое, борясь за автономию, выступало на стороне студентов. В этом отношении представляет интерес переписка Московского обер-полицмейстера с ректором университета, датируемая сентябрем 1868 г.
Ректору – из Министерства внутренних дел: «…в большом театре молодые люди выражали неудовольствие на антрепренера Итальянской оперы Мерелли шиканьем и свистом, … из упомянутых лиц до тридцати человек, выйдя из театра, собрались у актерского подъезда с намерением ошикать Мерели… не взирая на напоминания полиции … Из разговоров этих лиц обнаружено, что они студенты Московского университета …, замечены фамилии Бославского, Кистера, … Царесского и Спасовского» – перечисляет полицейский. Ректор уточняет фамилии и имена тех, кто участвовал в «шиканье». Это студенты медицинского факультета третьего курса, Кистер Павел, Пославский Осип, Спасский Николай и В. Церасский (будущий профессор математики Московского университета, выдающийся ученый- астроном)- он пишет об этом на полях данного документа. Однако ответ обер-полицмейстеру звучит иначе: «…так как в настоящее время студенты не имеют определенной формы, по которой можно бы было отличить их от лиц, не принадлежащих Университетскому ведомству, то случается что … молодые люди … пользуются этим и принимая на себя звание студента, делают поступки, которые совершенно напрасно ложатся пятном на нравственность студентов». «Так и в данном случае из числа наименованных … только фамилия одного студента … найдена тождественной, …но… и здесь было постороннее лицо, носящее фамилию, совпадающую с фамилией настоящего студента… . Что же касается до других…, то таковых не оказывается по студенческим спискам». Этот документ, с одной стороны, говорит о том, что ректор, вероятно сам наказал студентов, не передавая дело в ведение полиции, т.к. университетское руководство полагало, что проделки и шалости студентов, где бы они не происходили, это внутреннее, «семейное» дело университетов, что воспитание студентов находится в руках университетского руководства и профессорства, и что полиция не должна вмешиваться в эти дела. С другой стороны, ректор намекает полиции о том, что у студентов нет формы, и это препятствует более серьезному контролю над ними. С отменой студенческой формы в 1861 г., контроль за студентами со стороны университета сильно усложнился и студенты стали все чаще попадаться полиции, у которой были свои методы «воспитания». Ректор стремится возвратить форму студентам, с той целью, чтобы инспектора снова могли контролировать студентов.
Этика внутрикорпоративных отношений формировалась коллективистской природой студенческого сообщества, предопределяемой такими естественными обстоятельствами, как высокая концентрация в местах обучения, синхронная однородность повседневной деятельности: учеба, единый правовой статус, молодой возраст, сходство материально-бытового положения, специфическая субкультура (стилистика индивидуально- обыденной и общественной жизни). Студенчество было сообществом равных, не обремененных сословными и материально-бытовыми предрассудками. Высокое дворянское происхождение или купеческие миллионные капиталы не являлись для студентов мерилом человеческого достоинства и расценивались как нечто чужеродное – феодальное, буржуазное, чем могли кичиться лишь дружно презираемые «белоподкладочники». Эти базовые основы студенческого братства в академической повседневности претворялись в духовные символы, хитросплетение которых пунктирно обозначил мемуарист: «Наука. Самостоятельность. Передовые взгляды. Честь мундира. Счастье народа. Если понадобится – страдание, Сибирь, но не сдаваться! Автономия университета. Румянцевская библиотека. Долой педелей и инспекторов. "Из страны, страны далекой". Землячество. В общих чертах все это уже известно, остается хранить традиции русского студенчества», – резюмировал он. И добавил к сказанному рекомендацию: обучаясь наукам, «не забывать и литературы».
Эти, несколько хаотически сформулированные моральные «нормы» демократического большинства студенчества основополагались на этических «постулатах» неписанного кодекса его корпоративного поведения. Первым из них можно считать неукоснительное требование не вступать ни в какие неофициальные отношения с учебной администрацией, в первую очередь, с ее агентом – инспекцией по студенческим делам в лице инспектора и его помощников. Являясь институтом академической полиции, надзиравшим за соблюдением студентами «порядка и благочиния» не только на территории учебных заведений, но и вне их, он действовал теми же полицейско- охранительными средствами исполнения своих функций, что и органы общегосударственной охраны (полиция и жандармерия). А именно, вербовал в свою осведомительную сеть явных и тайных соглядатаев из поднадзорных студентов.
Так действовал, например, недоброй исторической памяти инспектор студентов Московского университета А.А. Брызгалов, взявший под охранительную опеку организованный в 1884 г. хор и оркестр с целью создать из их участников свою «привилегированную гвардию» как символ «нового типа студентов», свидетельствовал универсант той поры В.А. Маклаков. Они пользовались, подчеркивал мемуарист, «не только разными привилегиями в области стипендии и освобождения от платы; инспектор заступался за них даже на экзаменах, ссылаясь на патриотическое дело, которому они себя посвящали». Сомнительные заслуги, «оплаченные» инспекторскими преференциями, снискали брызгаловским музыкантам «очень дурную славу» у их коллег-студентов. К последним инспектор, вспоминал профессор Н.П. Боголепов, был «ограничен, груб и бестактен», что, в свою очередь, безмерно их раздражало. Все кончилось в 1887 г. грандиозным скандалом во время благотворительного концерта в Благородном собрании струнного оркестра и хора. Брызгалов был прилюдно бит по лицу студентом А. Сенявским. То была акция возмездия полицейскому агенту за сыск и доносительство, насаждаемые инспектором в старейшем российском университете.
Конечно, встречались среди инспекторов и люди либеральной души, как, например, сменивший Брызгалова С.И. Добров, старавшийся жить в мире со студентами. Но такие персоны выпадали из общего ряда. В основном это были академические «полицмейстеры» со всеми вытекающими из их охранительной настроенности сыскными методами «воспитательной» работы с учащейся молодежью. Приближенность к инспектуре, явная и тем более тайная, делали студента изгоем в собственной корпорации. Такого сорта молодые люди консолидировались в группах крайне консервативного черносотенного толка, стоявших особняком вне академического сообщества, покровительствуемые охранкой.
Несмываемым позором покрывал себя студент, вступавший в «союз с дьяволом» – сотрудничество с охранкой. Он становился личным врагом каждого из своих коллег по учебе. Интеллигентная молодежь остро ненавидела полицию и жандармерию, насаждавших в студенческом сообществе обстановку подозрительности. Студенческое сообщество полнилось слухами о шпионаже в собственных рядах. «…Шпионофобия среди студентов развита в высшей степени. Шпиона видят повсюду» – свидетельствовал в своих «Записках» агент охранки, укрывшийся под псевдонимом «Лель», студент Петербургского университета 1899-1903 гг. Над «подозрительными», – писал он, мог быть устроен «товарищеский суд», нередко безрезультативный, поскольку стороны не всегда могли доказать выдвинутые обвинения, или опровергнуть их, т.к. они часто строились только на слухах и догадках. Например, многих участников беспорядков арестовали, а «подозреваемый» остался на свободе…
Студент мог стать жертвой слуха, пущенного по какому-то недоразумению. На первых порах он «успокаивал себя тем, что никто этому не верит, но все-таки на него бросали любопытные взгляды, и он чувствовал себя затравленным этими людьми, которые ни в чем его не обвиняют, но в глубине души ничему не удивляются». Такое морально шаткое положение было чревато нервным срывом, поскольку жертве нелепого навета мерещилось, что «все говорят только о нем и он начинал подслушивать разговоры». Один из таких «подозреваемых» признался: «Мне иногда кажется, что я действительно шпион».
Единственную возможность полностью очистить свою репутацию от позорных подозрений предоставляло обращение пострадавшего от порочащей молвы к «товарищескому суду чести (совести)». Наибольшее распространение этот институт корпоративного традиционного (естественного) права получил во второй половине XIX в. В качестве примера деятельности такого рода института студенческой юстиции приведем созданную в 1892 г. судебную комиссию при Союзном совете московских землячеств. В иерархии рассмотренных ею «дел» по «криминальной» значимости первенствовали дела, посвященные «шпионству и доносам». Так, в 1893/1894 учебном году было рассмотрено 5 таких дел (из разнообразных 38).Втом числе по заявлениям студентов, желавших добиться общественной реабилитации своего честного имени. Так, например, судебная комиссия полностью оправдала студента Л-а от подозрений в шпионстве со следующей мотивировкой: «За неимением прямых улик и положительной недостаточности косвенных». Оправдательный вердикт был вынесен и по заявлению курсистки К. Притом с частным определением в адрес распространителя слуха о ее шпионстве: за «недобросовестное отношение к чести другого лица» «Московскому обществу» было рекомендовано «на будущее время относиться с возможной осторожностью к заявлениям» этого господина.
Тогда же судебная комиссия признала «виновным в шпионстве» студента С Такой вердикт вызвал протест рязанского землячества. При пересмотре дела приговор был оставлен без изменений на основе «новых уличающих документов», обнаруживших к тому же «сообщничество» с С. студента Г. из Демидовского юридического лицея в Ярославле. Последний по приговору тамошнего товарищеского суда должен был покинуть это учебное заведение.
Следует подчеркнуть, что институт товарищеского суда сохранился до октября 1917 г. На это указывает факт создания следственной комиссии из представителей высших учебных заведений Москвы по просьбе от 5 мая того же года студента (эсера) Московского сельскохозяйственного института Пономарева, подозреваемого в связях с охранкой. В перлюстрированном полицией письме студента-петербуржца от ноября 1914 г. найдена такая констатация относительно товарищеского суда: «Обсуждает поступки студентов не только в институте (?), но даже и вне его. Ему иногда подчиняется Совет профессоров и он может исключить студента из института не только временно, но и навсегда».
Авторитет товарищеского суда был для студенчества едва ли не самым эффективным препятствием к разгулу нравственных непотребств, которые все чаще проявлялись в пылу политических баталий на всевозможных сходах и собраниях («некрасивые» полемические приемы, рукоприкладство, коллективные рукопашные схватки).
Словом, будоражившие воображение студентов слухи о полчищах шпионов были, пусть и сильно преувеличенными, но не беспочвенными. Студенчество являлось объектом целенаправленного полицейско- охранительного воздействия через внедренную в его ряды агентуру. В качестве примера показательна инструкция от января 1914 г. полицейским чинам Москвы в преддверии назревавших студенческих беспорядков. Каждому приставу вменялось в обязанность «заводить связи» в высших учебных заведениях их участков с тем, чтобы «независимо от получения от учебного начальства уведомления о готовящемся или происходящем сборище или сходке, самому из секретного источника знать о происходящем в стенах учебного заведения…».
Такая полицейско-агентурная деятельность давала свои злокозненные плоды, хотя и не обильные. Как и почему происходило грехопадение попавших в сети охранки, обстоятельно описано в «З аписках» Леля. Предложение оказывать охранке «некоторые услуги» за ежемесячные 50 руб. он, первокурсник, «неожиданно» получил на квартире вдовствующей дамы-благотворительницы, подкармливавшей, возможно с полицейскими целями, вечно голодных студентов. Выбор вербовщика «удачно» пал на молодого человека без твердых моральных устоев. В свое самооправдание он писал: «Пятьдесят рублей в месяц небольшая плата, но я был голоден, как волк, и если бы на земле существовало возмездие, то та бездна человеческой глупости и лжи, в которую я должен был погрузиться, искупила бы мою вину. Шпион! Я не был настолько наивен, чтобы бояться слова. Пусть изрыгают свои хулы те, которые сидели на шее у своих родственников! Я хотел есть, и я ел никому не обязываясь. Я делал гадость сознательно, но кто этого не делает? Честные люди бывают только в теории, на деле же все мы немножко негодяи. Жизнь беспощадна!»
Попадали в полицейские тенеты и студенты, не устоявшие перед грубым шантажом, как, к примеру, горьковский Клим Самгин. В обязанности завербованного охранкой агента входило выявление среди студентов тех, кто занимался «агитацией среди рабочих или вообще принадлежал к какой-либо серьезной противоправительственной организации». Если наводка осведомителя оправдывалась, то, по условию договора, секретный агент получал сверх штатной зарплаты дополнительное вознаграждение в 25 руб. за каждое раскрытие. Поощрительная система расплаты за доносительство разжигала алчность агента и его охотничью прыть. «Я мечтал уже об огромном заработке, но меня ждало разочарование», – откровенничал наш «герой». Добываемая им информация не тянула на дополнительное вознаграждение. Но кому-то и везло. Обнаружены факты о заработках до 100 руб. студентов-осведомителей в Томске.
Такое немалое для студента вознаграждение за презираемый в русском обществе труд в известной степени компенсировало постоянный риск быть разоблаченным. Если же тайное становилось явным, то неудачливому агенту, опаляемому всеобщей ненавистью, гонимому демонстративным презрением, ничего не оставалось, как немедленно покинуть almamater без близкой к тому же перспективы перейти в другое высшее учебное заведение. Слух о его сделке с охранкой следовал за ним по пятам. Так случилось, например, с секретным агентом П.С. Статковским, внедренным под видом вольнослушателя в Петербургский университет. В 1893 г. на студенческой сходке он был изобличен, после чего поступил на официальную службу в Петербургское охранное отделение, где дослужился до весомой должности «чиновника особых поручений» и долгие годы руководил агентурой по высшим учебным заведениям.
Но подобные разоблачения случались нечасто. Охранные отделения умело конспирировали своих подопечных, действовавших на студенческом фронте борьбы с революцией. О некоторых из них стало известно только после Февральской революции с обнародованием В.Л. Бурцевым списков провокаторов, состоявших на службе Департамента полиции. Тогда был, например, изобличен неприметный студент Петербургского горного института, сумевший втереться в группу радикалов, хотя подозрения, что среди последних действует полицейский «крот», бытовали давно.0 таком же субъекте вспоминал и бывший студент восточного факультета Петербургского университета академик В.М. Алексеев: «Старался сблизиться с профессорами и студентами по особому выбору. В "Правде" 1918 г. сообщалось, что он служил в охранке».
Постоянно тревожная обстановка, царившая в студенческом сообществе, побуждала наиболее осторожных к конспирации даже по самым обыкновенным житейским вопросам, перерастаемой «в привычку, даже болезнь». Других же бросала в бесшабашную «бравировку» революционным настроением, стремлением выказать себя «опасным для правительства человеком». Такой революционер «наполнялся гордостью», если за ним ходил шпион, если у него на квартире производился полицейский обыск, и тем более, если он «не надолго» оказывался арестованным109. «Сидение в тюрьме, – заметил мемуарист, – считается в России патентом на порядочность».
Попечитель Сибирского учебного округа В.М. Флоринский возжелал в день первого университетского храмового праздника устроить первый студенческий бал. Каждому универсанту было предоставлено право пригласить на него двух дам, сообщив их имена и фамилии инспектору студентов для рассылки приглашений. Однако выяснилось, что в инспекторском списке не оказалось девушек, приглашенных студентом К. Их вычеркнул сам попечитель учебного округа без объявления причин. Просьба студентов отменить это решение осталась безответной. Тогда они заявили, что бойкотируют вечер «из-за нанесенного К. оскорбления». Увещевание инспектора «не огорчать "старика" (В.И. Флоринского), так много сделавшего студентам и желающего предстоящим вечером лишь доставить удовольствие новым слушателям университета, дать им возможность развлечься и ближе познакомиться с томской публикой, не возымело действия: студенты стали уходить домой». Попечителю пришлось уведомить уже приглашенных о том, что вечер не состоится.
Никаких видимых дисциплинарных мер за студенческое своеволие не последовало. Правда, Флоринский перестал при встречах традиционно подавать руку тем из студентов, кто, по уведомлению инспектора, наиболее активно проявил себя в истории со злосчастной «забастовкой». Но «кара» их все же настала, спустя полтора года, на «полукурсовых экзаменах», в которых попечитель принял «самое деятельное участие». Из 72-х человек первого набора студентов Томского университета, кончивших II курс, на следующий перебрались только 36.
Сходка 155 студентов 15 октября в анатомическом театре медицинского факультета Московского университета в связи с объявлением о чтении «желающим студентам» приватных лекций профессором терапии Г.А. Захарьиным, ушедшим в отставку из-за студенческой обструкции. Постановила считать таких студентов вне своего сообщества, лишив их возможности пользоваться помощью материально-бытовых организаций и выдачей книг из корпоративной библиотеки. Эта угроза распространялась и на коллег-посетителей лекций «приспешников» Захарьина – профессоров Н.Ф. Голубова и П.М. Попова. Не поддержало резолюцию абсолютное меньшинство.
В Петербурге, 1898 г., 12 мартаоколо 500 студентов Университета, Горного, Лесного институтов, слушательниц Бестужевских высших женских курсов подали столичному губернатору коллективное заявление. Они уведомляли, что участвовали в демонстрации на Казанской площади по случаю памятной панихиды по мученически усопшей в 1896 г. М.Ф. Ветровой. Однако мерами полиции и жандармерии оказались «отрезаны» от своих товарищей, которые затем были «переписаны» в Казанской полицейской части. Настаивали на том, чтобы также быть «переписанными» дабы не слыть «малодушными».
В Московском университете в августе-сентябре 1908 г. во время заседания 21 члена кружка «Новь», учрежденного для «желающих иметь между собой общение в целях совместного изучения общественных наук», в квартиру кн. Долгорукова, где проходило собрание, явилась полиция, чтобы «прекратить» это неразрешенное сборище. Основанием для такой охранительной акции стали данные агентуры о том, что в нем участвовали представители «всех существующих в университете политических организаций». Как бы в продолжение прерванного заседания 11 августа в том же доме прошло собрание, участники которого приветствовали отбывших тюремный срок «выборжцев», а 2 сентября в учебной аудитории университета состоялось чествование профессора Ф.Ф. Кокошкина по случаю его первой лекции после выборжской отсидки.
По постановлению московского генерал-губернатора двое из присутствовавших на этих мероприятиях были арестованы на три месяца как руководители «сборища», остальные – на 10 дней «без наложения денежных взысканий». С одним из участников заседания кружка «Новь» произошла заминка: из-за неправильного написания в полицейском протоколе фамилии (М.Д. Полесский-Шапилло) полиция не смогла установить его адрес, а потому тот остался на свободе. Он тут же обратился к московскому градоначальнику со следующим заявлением: «Имею честь, ваше превосходительство, сделать распоряжение о моем аресте за собрание студентов на квартире кн. Долгорукова, за которое все участвовавшие присуждены к аресту на 10 дней, о чем было объявлено в "Ведомостях" градоначальства». Желание заявителя было исполнено «немедленно». Другой обвиняемый «по тому же делу торопил пристава Пятницкой части Москвы со своим арестом, так как двое его товарищей «уже сегодня посажены».
Рассмотренные выше этические нормы сложились не вдруг, а в итоге более чем векового процесса формирования студенческого сообщества как корпорации будущих специалистов высшей профессиональной квалификации. Полисословная ее природа имела единый социально- генетический код с интеллигенцией, с которой учащаяся молодежь соотносилась как часть с целым по своим профессиональным, жизненным и общественно-культурным перспективам.
Глава 2. Досуговая культура студенчества
2.1Театр как форма досуга студентов
Одним из факторов, формирующих студенческую субкультуру второй половины XIX – начала XX в., являлось искусство. Об этом свидетельствует бесстрастная статистика тех из студенческих «самопереписей» (к сожалению, только столичных), в программу которых входило установление степени повседневной потребности молодой интеллигенции в театре, музыке, живописи и ваянии. Она дает основание заключить, что более 80 % студентов увлекались театром – драматическим и оперным. По свидетельству академика В.М. Алексеева, в 1898-1902 гг. студента-восточника Петербургского университета, «к театру было почитание, обожание», онем велись «вдохновленные разговоры».
Поклонники театра, вспоминал Алексеев, делились на «меломанов» и «драматистов». Первые отдавали предпочтение оперному искусству и боготворили сценические свершения императорского Мариинского театра, в обиходе – Мариинки. Попасть туда студенту было трудно: дешевые билеты быстро разбирались, дорогие были не по карману. Бывший студент- филолог (1884-1888 гг.) писатель В.В. Вересаев (Смидович) вспоминал: «Когда какая- нибудь была возможность, я шел в оперу. В то время опера была для меня не просто эстетическим удовольствием и отдыхом. Это была вторая жизнь, яркая и углубленная. Состав певцов Петербургской императорской оперы был в то время исключительный…».
Любители классической музыки, прошедших эпох и современной, посещали, естественно, и филармонические концерты: оркестровые, ансамблевые, сольные. Выступления профессиональных скрипачей, виолончелистов, пианистов были обычны в благотворительных концертах. Например, перепись студентов Московского сельскохозяйственного института (132 респондента) установила, что в 1904 г. на концертах побывало 60 % опрошенных. Перепись 1909 г. петербургских курсисток (1698 чел.) таковых выявила 47,3 %.
Так было и в других высших учебных заведениях. Перепись ноября 1909 г. курсисток-бестужевок (1698 респонденток) выявила 82,2 % поклонниц оперного искусства и 77 %- театрально-драматического; еще больший количественный разрыв между почитателями Полигимнии и Мельпомены (80% против 70,4 %) высветила перепись студентов Московского университета (2150 респондентов) начала 1905 г. А вот перепись студентов Московского сельскохозяйственного института в 1904 г. (132 респондента) разделила любителей оперы и драмы почти поровну (84,1% и 87,1 %).
Деление это, конечно же, во многом условно, поскольку подразумевало большую или меньшую степень увлеченности музыкальным или драматическим видом театрального искусства («фанатов» в расчет не берем)122. И если в контексте анкетирования эта степень эстетического пристрастия установима (по числу посещений), то в живом потоке театральных увлечений конкретного студента она фактически неуловима. К такому умозаключению приходишь, читая, например, письма к брату за 1889- 1893 гг. такого заядлого театрала, как студент Московского университета М.О. Гершензон, в которых театральная тема постоянна. В них эстетические приоритеты оперы или драмы фактически равновесны. Главное для автора – уровень сценического искусства. Проиллюстрируем этот тезис фрагментами двух его писем. Первый – о драме от 15 декабря 1889 г. «… В театре был за все это время несколько раз. Два раза был в театре Корша, где видел "Сорванца" В. Крылова и "Раздел" Писемского. Я убедился, что лучший после Малого драматический театр в Москве – театр Корша; во-первых, у него есть такие силы, как Глама-Мещерская, Мартынова, Градов-Соколов; во-вторых, ансамбль всегда отличный, и второстепенные артисты… добросовестно учат свои роли… Завтра идет днем у Корша "Гроза"; может быть, пойду. – Потом был раз у Абрамовой; шла пьеса Ладыженского "Ларский". Драма в пять часов, то бишь актов. Мы были целой компанией. Так, как в тот раз, мы давно не скучали…».И фрагмент другого письма Гершензона от 29 октября 1891 г. – теперь об опере: «…На прошлой неделе был в Большом театре на "Онегине". Опера мне очень понравилась; если бы ты видел, как играли Хохлов Онегина, Дейша-Сионицкая Татьяну, ты забыл бы и о музыке. Это были именно пушкинские Онегин и Татьяна. В четверг идет 1-й раз "Пиковая дама" с Медведевым, дирижирует Чайковский. Теперь у меня нет времени, но Чайковский будет дирижировать, вероятно, раза три- четыре, так что надеюсь его видеть…».
Приведенные суждения, вполне подтверждают вывод специалистов, изучавших данные студенческой переписи, осуществленной в ноябре 1909 г. в Петербургском технологическом институте: «По-прежнему большинство предпочитает оперу и драму, но заметно, что студенчество уже не ищет, как прежде, в театре только поучения и тенденции. Театр начинает интересовать с художественной точки зрения как проявление высшей степени человеческого творчества».
Студенты-театралы 80-х годов XIX – начала XX в. всегда были наслышаны о гастролях в России зарубежных знаменитостей. Бывший студент Петербургского горного института (1880- 1885гг.)академик М.А. Павлов вспоминал: «В этих случаях мы собирали особенно обширную компанию, чтобы достать побольше билетов». Подобно тому, как их предшественники, студенты 60-70-х годов, восторженно встречали А. Ристори (Италия), темнокожего АйруОлдриджа (Америка – Англия), они с не меньшим жаром рукоплескали Саре Бернар (Франция) в ее мелодраматических трагедийных ролях, итальянскому трагику Э. Росой, Листавшему в шекспировских спектаклях, редкостному колоратурному сопрано итальянской оперной певицы А. Патти. В ноябре 1891 г. М. Гершензон писал брату о своем впечатлении от спектакля «Дама с камелиями» с участием Э. Дузе (Франция); «Ее игра переходит грань сценического искусства». И далее: «Я, конечно, не удержусь, чтобы не пойти на спектакли Дузе еще и еще раз… Мне кажется, что человек, вчера видевший Дузе, сегодня не способен ни на какую подлость: ему было бы стыдно перед ней, перед этим "невыразимо-женственным" образом, который невидимо присутствует в его душе».
Постоянной областью соприкосновения студенческого мира с артистическим была благотворительность последнего в пользу «недостаточных» учащихся. Студенты широко пользовались ею, иногда даже злоупотребляя благосклонностью своих кумиров. В начале XX в., особенно после первой русской революции, без их участия не мог бы состояться ни один благотворительный вечер или концерт, поскольку эти акции «своей частой повторяемостью буквально наскучили всем и приелись». Только артистические «звезды» со всероссийской известностью делали благотворительные концерты действительно привлекательными для состоятельной публики, способной приобрести билеты по повышенным ценам во имя щедрых соборов в пользу бедствующих студентов. В Москве таких звезд было предостаточно в Большом, Малом, Художественном и других театрах. Они щедро занимались благотворительностью в пользу студентов. 17 ноября 1890 г. М. Гершензон писал брату: «…Был студенческий концерт, где участвовали многие лучшие артисты и артистки Москвы. Слышал много прелестного пения. Народа на этом концерте было 8 тысяч…».
Л.В. Собинов и М.Н. Ермолова пользовались особой студенческой любовью. В частности, потому, что студенты знали наверняка: в случае обращения к ним за помощью отказа не будет. «Просить их об участии в концерте было прямым наслаждением, – вспоминал Н.А. Семашко, – во- первых, приятно было поговорить с культурными людьми, во-вторых, идя к ним, мы знали, что встретим внимательное отношение, а не высокомерный отказ или трусливое увиливание».«Собиновские студенческие концерты» были культурной достопримечательностью Москвы. Они навсегда отложились в памяти другого московского культуртрегера – премьера МХТ В.И. Качалова. По взаимной договоренности Леонид Витальевич участвовал в благотворительных концертах для студентов-виленцев, а Василий Иванович – в концертах для студентов- москвичей.
Выступая в благотворительных концертах, Л.В. Собинов всегда отказывался от гонорара, заявив однажды, что за десятилетие участия в них «никогда, ни с кого не брал ни одной копейки денег», даже в погашение путевых и гостиничных трат. Не желал он иметь финансовых дел с обществами вспомоществования недостаточным студентам, где верховодила администрация через уполномоченных профессоров. «Молодежь устраивает, молодежь распределяет суммы», – таково было его благотворительное кредо. Однако благородство артиста не получало благодарственного отклика у студентов. Так, например, случилось в Киеве в 1906 г., куда певец был приглашен по постановлению сходки студентов местного университета. Из газет они узнали об отзывчивости Собинова. В Москву к нему был отправлен «гонец» с просьбой о помощи. Через посредничество известного московского театроведа Н.Е. Эфроса было получено не только согласие певца, но и собран представительный состав участников благотворительного концерта в пользу студентов Киевского университета. Вместе с Собиновым и его аккомпаниатором П.Н. Ренчицким в концерте участвовали В.И. Немирович- Данченко, актриса Малого театра Е.М. Садовская, Н.А. Смирнова, имевшая ангажемент в театре Корша, известные певцы Базанов (баритон) и Л. Сибиряков (бас), скрипачка М. Гантер, а также писатели А.А. Вербицкая, Е.Н. Чириков, читавшие с эстрады свои произведения.
В другой раз (в 1909 г.) киевские универсанты вступили с Л.В. Собиновым в торг, не желая делиться доходом от предстоящего благотворительного концерта с курсистками. По свидетельству очевидца, они даже допустили тон, «граничивший с угрозами отказаться от всякого его содействия». Но твердое заявление артиста, что в таком случае он будет петь только в пользу курсисток, заставили молодых людей извиниться. Участившиеся рецидивы такого паразитически-деляческого отношения благотворимых к артистам-благотворителям свидетельствовали, в частности, о том, что в значительных кругах студенчества крепло убеждение: институт благотворительности, якобы унижающий достоинство молодой интеллигенции незаработанными ею деньгами, исчерпал себя. Ему на смену, считали адепты такой точки зрения, должна прийти доходная коммерческая предприимчивость в виде студенческой кооперации (столовые, потребительские лавочки, издательства, книготорговля и проч.), более соответствующая требованиям времени.
Театрально-драматические и музыкальные увлечения студентов раскрывались и в их художественно-самодеятельном творчестве в составе любительских трупп, оркестров, ансамблей, хоров, действовавших во многих, если не во всех, высших учебных заведениях России. Непременной составляющей студенческой субкультуры являлись оркестры и хоры. В 1884 г. Совет Петербургского университета благосклонно удовлетворил ходатайство группы универсантов о создании студенческого симфонического оркестра при тогда же созданном Музыкальном комитете с участием профессоров НА Меншуткина, НА Гезехуса, инспектора студентов М.Ф. Цивильникова, дирижера Г.О. Дютша. Оркестр просуществовал до 1903 г. В 1890 г. к нему присоединился оркестр духовых инструментов. К 1902 г. в обоих коллективах состояло до 250 чел. Тогда же в университете возник студенческий хор. В 1897 -1902 гг. число его членов составляло от 380 до 250 чел.
В1904 г. утверждается устав нового Музыкального кружка Петербургского университета под бессменным (до 1917 г.) руководством Н.А. Сасс-Тисовского, тогда студента, который, получив диплом юриста, окончил Петербургскую консерваторию по классам композиции у Н.А. Римского-Корсакова и рояля у Ф.Ф. Черни. Постепенно кружок приобрел организационные формы музыкального учебного заведения с классами сольного пения – профессора М. Джирольдони, скрипки – Я.В. Костржева, теории музыки – Н.А. Сасс-Тисовского, камерной музыки; с 1916 г. открылись классы виолончели, контрабаса, медных духовых инструментов, с 1913 г. – фортепьянный класс. Приват-доцент А.Ф. Каль читал в университете лекционный курс и вел семинары по истории музыки с приглашением в качестве «иллюстраторов» участников музыкального кружка. С1909 г. в него стали принимать в качестве членов только по результатам испытаний в специальной комиссии. В первом таком конкурсе участвовало 122 чел. В 1915 г. в работе оркестра принимали участие 65 слушательниц высших женских учебных заведений Петербурга.
Одновременно при кружке действовал руководимый Н.А. Сасс-Тисовским мужской студенческий хор. В1906 г. в нем состояло 125 чел. Кружок избирал также почетных членов из числа композиторов и музыкантов, содействовавших его работе.
В 1908 г. Музыкальный кружок с симфоническим оркестром и хором при нем образовался в Петербургском политехническом институте. В 1909 г. в Кружке состояло 70 чел. Их музыкальными занятиями руководил Н.А. Сасс-Тисовский. Дважды в месяц кружок проводил вечера с пением, мелодекламацией, фортепьянной и скрипичной музыкой. Уже в апреле 1909 г. кружковцы дали первый оперный спектакль: «Евгений Онегин» (три картины) и «Русалка» (одна картина). В ноябре того же года в актовом зале политехникума состоялся первый симфонический концерт студенческого оркестра. Правда, на партии инструментов, непопулярных среди студентов (гобой, фагот, труба, валторна) приглашались «ученики» консерватории. В ноябрьско-декабрьских концертах того же года исполнялись произведения П.И. Чайковского, А.С. Аренского, В.С. Калинникова. Оба концерта прошли при полном зале (700 чел.) и дали 400 руб. сбора. Кружок получал дотацию от администрации института в 625 руб.
В 1914 г. был создан сводный симфонический оркестр cтyдентов Петербурга из 130 чел., который дал успешные концерты в Дворянском собрании в феврале и в Михайловском театре – в ноябре.
В 1897 г. студенческий симфонический оркестр появился и в Московском университете. В.Д. Зернов, бывший студент- естественник (1897-1900 гг.), профессор, ректор Саратовского университета, вспоминал:
«В оркестре я был концертмейстером первых скрипок. Мы сразу начали готовить концертную программу: проходили первую симфонию Бетховена и марш Мендельсона… Оркестр давал концерт 5 марта 1898. Зал был полон».
Этот премьерный концерт состоялся в популярном среди московских театралов зале Охотничьего клуба.
В 1903 г. при Московском университете возникло Общество искусств и изящной литературы. По мере надобности оно могло иметь секции: драматическую, музыкальную, вокальную и пр. Для «преподавания» в последних приглашались руководители из студентов и «посторонних лиц». Общество устраивало спектакли, концерты (дважды в год обязательно в пользу «недостаточных» студентов), литературно-музыкальные вечера, выставки в помещениях не только университета, но и вне его. Общество имело право издавать сборники трудов своих членов и периодические издания, но лишь по постановлению Совета профессоров. Имело оно и специальную библиотеку.Членами Общества состояли студенты, профессора и преподаватели. Финансирование его велось суммами, слагаемыми из членских взносов, в размере установленном Советом университета, благотворительных накоплений и субсидий от университета. Можно предположить его типологическую идентичность рассмотренному выше Кружку литературы и искусства при Петербургском университете». В 1908 г. в Юрьевском университете образовался Кружок любителей русской музыки, имевший целью способствовать «художественному развитию» своих членов посредством «возможно полного ознакомления с различными течениями в русском музыкальном искусстве (светском и духовном)».
Основными формами музыкально-просветительской деятельности кружка были концерты, тематические чтения, лекции, рефераты, доклады, издание на собственные средства нотных и музыкально-теоретических произведений, составление нотно-музыкальной библиотеки. В 1912 г. в кружке состояло 23 действительных и почетных члена. С началом Первой мировой войны кружок свернул свою деятельность.
Просвещение в области национальной музыкальной традиции входило в программу Музыкально-драматического общества студентов-малороссов Юрьевского университета, созданного в 1916 г. Основной формой его деятельности были рефераты и доклады по таким, например, темам, как
«Кобзарь и Лысенко», «Современные малороссийские композиторы». В обществе состояло всего 12 чел.
Эстетические запросы студенчества были очень разными, в большом городе легко было найти ответы на все запросы. Театр помогал студентам в формировании идеалов и убеждений, помогал познавать себя и выбрать свой путь. Литература формировала мировоззрение учащихся. Студенты критично относились к театральным постановкам, анализировали их, отдавали предпочтение тем или иным актерам и актрисам. Последние могли стать и предметом платонической любви. Театр формировал эстетические вкусы, повышал уровень культуры студентов.
2.2Студенческие праздники
«Вечеринки» и прочие будничные развлечения являлись самым популярным и доступным видом коллективного досуга студентов, правительственных и негосударственных (общественных и частных) высших учебных заведений. Они проводились в вечернее, после занятий, время. Отсюда и название – «вечеринки». Устроителями вечеринок были общества (кассы) взаимопомощи студентов (с разрешения администрации), но намного чаще – землячества. Последние, будучи с 1871 по 1907 гг. запрещенными, действовали нелегально, точнее, полулегально, поскольку учебное начальство смотрело на их существование сквозь пальцы, как на неизбежную данность студенческого социума. Естественно, полулегальными были и земляческие вечеринки. Они созывались тем чаще, чем больше в конкретном высшем учебном заведении было землячеств. Думать так позволяет, в частности, такое свидетельство академика М.А. Алексеева, в 1898-1902 гг. студента восточного факультета Петербургского университета: «Землячества устраивали вечера буквально ежедневно…» Популярны вечеринки были и у студентов нестоличных учебных заведений. Бывший студент Томского технологического института вспоминал: «Скучно, однообразно плелась жизнь сибирского студенчества, а потому всякий бал или вечеринка встречались не только как обычное развлечение, но и как событие».
В период нелегальности землячеств (1871-1907 гг.), организуемые ими вечеринки проводились как вольные собрания, без каких бы то ни было официальных полицейско-охранительных регламентаций, с соблюдением определенной конспиративности, а потому остро политизированные.
С 1907 г., согласно «Положению» Совета министров от 11 июня, землячества были вновь, после З6-летней нелегитимности, разрешены, соответственно легализовались и организуемые ими вечеринки. Но теперь каждый раз непременно по прошению устроителей на имя ректора; тот – через попечителя учебным округом обращался к градоначальнику. И только с санкции последнего вечеринка могла состояться и об этом можно было сообщить студентам специальным объявлением.
Законом 11 июня 1907 г. вечеринкам был придан статус чисто развлекательного мероприятия с благотворительным акцентом. Контроль за их политической «безопасностью» возлагался на городскую полицию148. Полицейскому цензурованию подлежали даже программы вечериночных концертов. Как явствует из воспоминаний выпускника Томского технологического института Ал. Матвеева о чем-то памятной ему вечеринке Вятского землячества (состоялась где-то после 1910 г.), местный полицмейстер вычеркнул из ее концертной программы стихотворение студента Судейкина в исполнении автора, видимо, показавшееся ему неблагонамеренным по содержанию.
Сама вечеринка проходила в присутствии чинов полиции; у подъезда дома, где собирались студенты, дежурил городовой, в прихожей находился околоточный надзиратель, «любезно» развлекаемый студентами-«распорядителями». «Пожевывая бутерброды, околоточный делает вид любезного слушателя и провожает глазами каждого вошедшего».
Как и все земляческие вечеринки, эта преследовала не только и не столько цели развлекательно-досуговые, но и благотворительные в пользу нуждавшихся студентов. Источником таких денежных поступлений был буфет. В импровизированной «буфетной» комнате, традиционно именуемой «мертвецкой» (на двери в нее висел устрашающий «плакат» с изображением черепа с перекрещенными костями под ним), гостям предлагались с наценкой напитки: водка («водочка», «водченка») – пятачок – четверть стакана, гривенник – половина, пятиалтынный – три четверти; в ассортименте были также непременное пиво («пирамидой стояли ящики с пивными бутылками») и сельтерская. Плата за выпитое и сдача с нее осуществлялись посредством двух глубоких тарелок – «касс» с мелкой серебряной и медной монетой, стоявших подле каждого студента- «буфетчика». Закуски же предлагались бесплатные. Тарелки с нарезанным мясом, солеными огурцами, бутербродами были расставлены на сдвинутых столах, вся сервировка которых состояла… из стаканов и вилок.
Естественно, благотворительными были и вечеринки, устраиваемые обществами взаимопомощи. Член такого общества в бытность свою студентом Петербургского горного института (1880-1885 гг.) академик М.А. Павлов вспоминал: «От устройства их касса получала некоторые доходы. Правда, со временем они становились все менее обильными, и нередко дело кончалось тем, что расход равнялся доходу. На вечеринках продавались бутерброды и пиво, а внизу, в комнате, называемой «мертвецкой», пили водку. Все это расценивалось, конечно, по повышенной ставке. Бутылка пива, стоившая восемь копеек, продавалась за пятнадцать. От продажи пива, водки, бутербродов и составлялись наши доходы».
Большая часть полученной от буфетных наценок выручки поглощалась выплатами за наем помещения, услуги тапера или оркестрантов, гардеробщиков, тратами на покупку горячительных и освежающих напитков, съестных припасов. И только остаток коммерческой выручки, чаще всего незначительный, пополнял благотворительные суммы касс взаимопомощи и землячеств.
Доходность вечеринок напрямую зависела от числа участвовавших в них. Для этого устроителям приходилось «усиленно рекламировать каждую предстоящую студенческую вечеринку»: в период нелегальности землячеств – посредством устной студенческой «почты»; после – в виде официальных объявлений, вывешиваемых в помещениях учебных заведений. Образец такого объявления находим в воспоминаниях бывшего томского «технолога» Ал. Матвеева: «Вечеринка Вятского землячества, с концертным отделением, танцами, конфетти и собственным буфетом – в пользу недостаточных товарищей-вятичей». В виде «разрисованного плаката» оно было вывешено в чертежной за две недели до события.
По свидетельству другого мемуариста, заблаговременная информация о каждой из вечеринок предназначалась преимущественно тем, кто очень нуждался в них – «больше и чаще всех» их посещавшим, – первокурсникам. Особенно иногородним, которым еще только предстояло приспособиться к совершенно новым условиям студенческой повседневности. Приехав из «теплой провинции», они после кратковременной эйфории, свойственной студентам-неофитам, вскоре осознавали, что находятся в чужом городе, без опеки родителей, один на один с множеством психологических, материально- бытовых и академических проблем, опыт разрешения которых предстояло только обрести. Все это на первых порах порождало в них чувства растерянности, заброшенности, тоскливого одиночества.
Чтобы избавиться от этого тревожащего неокрепшую юную душу чувства, нужно было врасти в новую академическую среду обитания с ее системой ценностей, нерушимыми правилами поведения, способами выживания, нередко в экстремальных обстоятельствах. И первые «душеспасительные» уроки студенческого общежития можно было получить, участвуя в земляческих благотворительных вечеринках с их духом корпоративного товарищества, «семейным» характером общения, «воссозданным миром своей родины»156. Здесь первокурсник знакомился с земляками, учившимися на разных курсах и факультетах, постигал азы студенческого досуга – с винопитием, танцами, хоровым пением излюбленных учащейся молодежью песен, жаркими спорами на модные общественные темы; приобщался к женскому обществу из приглашаемых курсисток, проникавших на вечеринки «контрабандно» гимназисток старших классов и просто «модных дам, интересовавшихся студенческой жизнью». Словом, вечеринки способствовали психологической реабилитации начинающих студентов и их адаптации к новым условиям академического быта. Точно такой же адаптационный период переживали и курсистки- первокурсницы. Слушательница Московских высших женских курсов писала в 1912 г.: «Приехала я на курсы из далекой Сибири. Ни родных, ни знакомых. Была очень несчастна. Открылись собрания моего землячества и я ожила».
В известной степени студенческие вечеринки напоминали клубные собрания, проводимые по традиционно установившемуся ритуалу: концерт, танцы, хоровое пение и скрываемая за «ширмой» этих увеселений неофициальная, не предназначенная для административно-полицейского ока и слуха общественно-политическая часть – в виде реферата или спонтанной дискуссии.
Вечеринки студентов государственных высших учебных заведений проходили только в специально нанятых помещениях (в учебных они категорически воспрещались), достаточно вместительных, с концертно- танцевальной залой, с отдельной комнатой для буфета. В пространстве неправительственных учебных заведений, например, высших женских курсов, вечеринки допускались, но, конечно, с согласия администрации. Правда, на женские вечеринки не приглашались посторонние гости мужского пола (администрация не разрешала). Единственный «мужской элемент» представляли профессора. Поэтому и программа таких вечеринок была элементарной: концерт, чаепитие в столовой, танцы.
Любая вечеринка – кассы взаимопомощи или земляческая – начиналась «общепринятым и установленным традицией студенческим концертом».
Часто с участием студенческого хора, иногда со вставными номерами профессиональных артистов. В качестве примера обратимся к описанию такого концерта студентом Казанского университета (в близком к оригиналу изложении). К восьми часам вечера комнаты набиты битком. Выступает хор в десять человек. Грянул песню о Стеньке Разине. Публика буквально «неистовствовала в знаках одобрения». Хор на бис «рванул» «В полном разгаре страда деревенская». Красивые и мелодичные песни «кружили восторженные головы». Затем «некий» студент-медик, распахнув окно, запел на всю улицу студенческую песню про курган под Плевной, где зарыты солдатские кости, а хор дружно отвечал ему. «Эй, дубинушка, ухнем!» Другой студент продекламировал стихи А.Н. Апухтина «Сумасшедший». Оказался «недюжинным артистом». Умело, «без излишней утрировки» передал сцену сумасшествия. Сорвал бурные аплодисменты. Затем перед публикой показался студент-скрипач «бетховенской наружности». Что-то жалобно попиликал и скрылся. Чтобы не омрачать вечеринки, ему также дружно отхлопали. Когда же тот появился вновь и раскланялся, зал, «неудержимо хохоча», буквально взорвался овацией.
По завершении концерта наступала так называемая «импровизационная часть» вечеринки. До первой русской революции ее «гвоздем» было слушание и обсуждение рефератов на философские, экономические, общественно- политические темы. Студент Казанского университета той поры живо описал, с каким нетерпением участники вечеринки Пензенского землячества предвкушали наступление этого «момента истины». Они гадали: какая тема реферата их ждет? Одни слышали, что о Ф. Лассале, другие утверждали, что о К. Марксе.
«Лассальянцы» следующим образом мотивировали свое предпочтение: «…К. Маркс на три четверти был только философ, а Лассаль с головы до ног – практик. Чего не говори, а Лассаль играл более значительную роль в рабочем движении, чем Маркс». Весть о том, что анонсированный реферат «по уважительной причине» не состоится, вызвала у ожидавших его «негодование». «Большинство, – свидетельствовал мемуарист, – пришло только ради реферата, чтобы принять участие в прениях и выяснении преимущества своей партийной программы». Многие тут же покинули вечеринку. Остались только те, кто пришел не только ради спора о политике, но и чтобы предаться молодому веселью. Тем более, что и «политика» никуда не делась. В то время как в буфете захлопали пробки пивных бутылок, в соседней комнате на табурет вскочил студент, взмахнул руками и затянул: «Сбейте оковы, дайте мне волю». Наэлектризованный зал подхватил грустную мелодию. Это была музыкальная прелюдия к летучему митингу. Затем слово взял студент Б. – «краса и гордость студенческих сходок». Из его уст «полилась пламенная речь». Было много негодования, страсти… «Слушали как бы зачарованные… А ораторы продолжали сменять друг друга. Спор разгорался во всю…»
После первой русской революции рефераты вышли из обихода вечеринок, оказавшихся под надзором полиции. Но политика их не покинула. Как явствует из воспоминаний томского «технолога» Ал. Матвеева, она проявлялась в виде всполохов, «спровоцированных» дискуссией на политические темы, нередко в «мертвецкой», превращавшейся вдруг в политический клуб. И не случайно один из старшекурсников, присутствовавших на вечеринке Вятского землячества заверилземляков: «По установившемуся обычаю полиция не имеет права входить в мертвецкую». И дискуссия покатилась по своим рельсам…
Когда же митинговый задор поумерился, «мертвецкая» превратилась «во внушительный хор» наэлектризованных политикой гостей. «Пение, особенно хоровое, было неотъемлемым атрибутом в моменты общего подъема, не только сибирского, но и всего русского студенчества», – мимоходом заметил мемуарист.
Стоя на каком-нибудь возвышении, дирижировал хором и запевал очередную песню поднаторевший в этом искусстве студент (иначе пение превращалось «во всеобщее орание»). Судя по репертуару сменявших одна другую песен, это была своеобразная политическая демонстрация. А чем иначе назовешь исполнение «Отречемся от старого мира…», «Укажи мне такую обитель…», «Дубинушка»? С особым энтузиазмом публика подхватила мелодию похоронного марша «Вы жертвою пали…», певшегося как «революционный марш» с акцентом на слова, с которыми был связан «пыл и дух революционности». Пели демонстративно, во весь голос, невзирая на то, что «распорядители» вечеринки, «бегая между поющими, старались удержать только их форто: «Пьяно, пьянисимо, тише, тише – пристав еще не ушел».
Но студенты являлись на вечеринку не только ради политического самовыражения, но и для развлечений. Поэтому песни революционные перемежались народными («Не осенний мелкий дождичек», «Ах вы сени, мои сени») и фольклорно-студенческими.
А в это время в зале начинались танцы – «основная приманка вечеринок», по утверждению мемуариста. Иногда даже вспыхивали конфликты между теми участниками вечеринки, которые желали танцевать, и теми, кто пришел ради участия в политической дискуссии. Чаще всего последние уединялись в «мертвецкой».
Во все времена интеллигентная молодежь охотно танцевала. Танцы были, пользуясь современным языком, «сексуальным десертом» вечеринок, поскольку давали возможность студентам побыть в женском обществе, в котором они нуждались и которого в повседневной жизни были фактически лишены. Каждый раз «это был какой-то пир беспечной юности». Нежно «щебетали парочки», завязывались романтические знакомства.
Танцевали под аккомпанемент пианино или даже духового оркестра. Бывший петербургский универсант-восточник (1898-1902 гг.) академик В.М. Алексеев вспоминал: «Хорошо танцующая женщина была редкостью. Вошли в моду (с 1893 г.) "новые танцы" (падекатр, шоконь, падепатинер, падеспань, краковяк, падезефир и т.д.), которые начали вытеснять традиционную кадриль… Редко кто умел танцевать мазурку и под ее именем шел дикий кавардак». Непременно танцевали вальс, полонез, помпадур.
Судя по программе студенческого танцевального вечера от 13 ноября 1906 г. в Казанском университете, в моду вошли также франко-русский танец, венгерка, чардаш, коханочка, лезгинка бальная. Гвоздем каждого танцевального бала был котильон – танец французского происхождения, состоявший из сочетания вальса, мазурки, полонеза и проч. в произвольном порядке.
От танцующих требовалось плавно, вслед за музыкой, не ошибаясь перестраиваться от танца к танцу. «Дирижером» танцевальной феерии был «распорядитель» с голубым бантом («какой-нибудь студент-крикун на французско-нижегородском диалекте», объявлявший танец за танцем). В танцевальном зале традиционно происходил «бой конфетти», танцующие «опутывались» серпантином, «работала» летучая почта.
Словом, студенты старательно подражали танцевальной культуре светского общества. Но, чтобы быть на ее уровне, многим не хватало домашнего воспитания, того, что давалось в семьях со стародворянскими традициями. Ведь большинство из них были выходцами из сословно- демократической среды. Родившийся в семье простого казака академик М.А. Павлов, вспоминая студенческие вечеринки, признался: «…Танцевать с девушками я не умел, потому что никто меня танцам не учил. Мне и в голову не приходило, что этому следует учиться».
Были, разумеется, и другие развлечения. Их разнообразие определялось, во-первых, степенью вовлеченности студента в учебный процесс, увлеченности наукой и, конечно же, уровнем материального благосостояния. Тем, для кого учеба и наука имели первостепенную цель, достижение которой впрямую зависела от дополнительных заработков, помимо чтения, обычно нечастых посещений театра и художественных выставок и тому подобных высоко интеллектуальных отвлечений от напряженной учебной повседневности, попросту не хватало времени да нередко и свободных средств на более «легкомысленное» времяпрепровождение, необходимое, хоть изредка, в молодости. Об этом можно судить, например, по студенческой переписке М.С. Гершензона с братом и по опубликованным фрагментам дневника Н.М. Дружинина за 1908-1910 гг., в которых тема развлечений не выходит за пределы чтения, театральных и выставочных посещений.
Труднее всех с будничными развлечениями приходилось, особенно в первый год студенчества, иногородней молодежи в Москве и Петербурге. В 1884 г. петербургский студент-филолог В. Смидович (В. Вересаев) записывает в дневник: «Развлечений нет никаких, так как нет денег. В театр можно ходить самое большее раз в месяц. Уже начинаешь жить только надеждой на Рождество… Особенно именно по субботам меня брала тоска». Правда, по прошествии времени все встало на свои места: образовался круг друзей со сходными культурно-общественными интересами и жизнь заиграла совсем не мрачными красками. Решили устроить кружок.
«…Я был в восторге, – вспоминал В. Вересаев. – Наконец-то будет то, без чего студенческой жизни и представить невозможно, без чего позорно студенту…».
Только во время рождественских зимних и летних вакаций можно было развеяться: пожить в родительском доме, насладиться общением со «старыми» гимназическими друзьями, тоже студентами, походить по гостям, всласть натанцеваться со знакомыми барышнями, поиграть в дружной компании в карты, лото, зимоq молодой гурьбой отправиться на загородный пикник… Если были деньги, то можно было пуститься дружной компанией в дальнее странствие по излюбленному студентами маршруту Волга – Кавказ – Крым, где поездом, где пароходом, где пешком с проводником, где в конной повозке…
Не таким потерянным чувствовал себя начинающий студент из «теплой» провинции в провинциальном университетском центре. Здесь его внеучебный досуг протекал оживленнее, чем в столицах. Возьмем, к примеру, Томск. В этом сибирском гостеприимном городе, вспоминал универсант 1882-1893 гг., были рады каждому новому человеку, а «студенту особенно». «Недостатка в приглашениях на вечера не было; так как молодежи в Томске было мало, то студентов везде охотно принимали. В общественных и коммерческих собраниях студенты пользовались бесплатным входом на танцевальные вечера и маскарады, устраивавшиеся почти каждое воскресенье; среди танцующих всегда бросался в глаза десяток, а то и более студенческих форменных сюртуков».
Пожалуй, самым доступным повседневным развлечением для многих студентов становилось посещение студенческой столовой, нередко превращавшейся в своеобразный клуб. Как, например, «комитетская» столовая Петербургского университета на рубеже веков. В ней не только качественно и относительно дешево питались универсанты, но «происходили всякие встречи, разговоры, споры, читали газеты, играли в шахматы, даже пели». И все, не отходя от обеденного стола. А когда случались лишние деньги, студент мог воспользоваться услугами платного буфета с пивом и сладостями. Некоторые, свидетельствовал мемуарист, «просиживали там ежедневно добрую половину дня».
Другим популярным местом студенческих каждодневных встреч была «курительная». С 70-х годов XIX в. «в ней проходили интеллектуальные споры, заседания студенческого суда, чтение и обсуждение литературных новинок, политических событий, совершались «сговоры» студентов против администрации». В курительной комнате студентам, в большинстве жившим в неподобающих условиях наемных квартир, было куда уютнее, чем «дома». Здесь же находили прибежище студенты, пропускавшие лекции, по их мнению, плохо читаемые профессорами. Так, например, поступал студент 1880-1885 гг. Петербургского горного института М.А. Павлов, просиживая часами в курилке за чтением свежих газет и журналов, бесплатно поставляемых петербургскими редакциями.
Но самые приятные часы свободного времяпрепровождения протекали в дружеском окружении. «Мы впятером, – вспоминал бывший студент Московского технического училища Н.М. Щапов, – составили тесную компанию – зимой по игре в винт поочередно друг у друга со скромной закуской и очень умеренной выпивкой, а весной и осенью – по велосипедным прогулкам. Зимой много ходили на лыжах с Куприяновым. Выезжали с утра на одну железнодорожную станцию, приходили к вечеру на другую. Ходить обязательно по полю, по целинному снегу, наслаждаться не скоростью, а видами, воздухом, движением. Питание – черный хлеб с маслом». В теплую пору в моде были длинные пешие походы, верховая езда.
Эта категория студентов – ревнителей здорового отдыхасоставляла благоприятную среду интеллигентной молодежи, увлекавшейся спортом. В 1914 г. студенческие спортивные ассоциации были зафиксированы в 40 высших учебных заведениях. Их участники на досуге занимались тяжелой и легкой атлетикой, гимнастикой, футболом, лаун-теннисом, стрельбой, фехтованием, велосипедом, кеглями, водными видами спорта (плавание, гребля, яхты), лыжами, коньками, городками, лаптой, шашками, шахматами и проч.
Были среди студентов и завсегдатаи клубов. В каждом из таких заведений непременно наличествовала газетно-журнальная читальня, но не она привлекала любителей клубных развлечений, а рискованный шанс выиграть в карты или лото, чтобы можно было выпить относительно недорогого пива и вина в клубном буфете, а если сумма выигрыша оказывалась достаточной, то и отужинать в ресторане, правда, азартные игры отнюдь не всегда оправдывали вожделения любителей «шальных денег», особенно преферанс, поскольку можно было пасть жертвой профессионалов- виртуозов, что «живо обчистят как липку». Но могло и повезти, если довериться свидетельству некоего студента Казанского университета: «В прошлом году выиграл в макао (карточная игра. -А.И.) в один вечер 60 руб., а вчера какой-то студент выиграл в лото около 100 руб., подряд взял пять игр». Или такому откровению студента: «Пришли с 5 рублями в кармане. Сергей сел играть и проиграл три с полтиной. Что делать? Заказали себе сгоряча графинчик водочки. Я и говорю Сергею: "Сколько у тебя осталось? 30, говорит, копеек". Ступай, садись за лото… авось фортуна улыбнется.
Пошел, сел за игру. Через полчаса приносит с собой выигрыш 9 руб. Сейчас же заказали себе ужин, как следует, с девицами. Хорошо вечер провели». Даже городские маскарады подобные «прожигатели жизни» посещали не только для того, чтобы «побаловаться с девочками», но и с расчетом выиграть какой-нибудь даровой приз.
Когорта любителей азартных игр составлялась в основном из студентов со средствами. Они не играли в лото, во всяком случае, специально ради легкого выигрыша. Их стихией были «светские» развлечения: карточные игры, бильярд. По свидетельству мемуариста, таких азартных игроков было немало, например, среди первых постояльцев открытого в 1898 г. общежития (коллегии) при Петербургском университете. Там по первоначалу обосновалась преимущественно состоятельная публика. В том числе «виртуозный игрок в бильярд». Он был «беден (конечно, относительно, если мог проживать в платном общежитии. -А.И.), но одет элегантно». Или другой подобный персонаж: «Студенческая жизнь, бильярд и 100 руб. в месяц, которые он получал из дома, видимо, шли ему на пользу, и он был здоров и свеж, как хорошо откормленный поросенок». Встречались среди типов этой немногочисленной группы учащихся похожие наглавного героя романа А.И. Куприна «Яма» «старого студента» Лахонина: «…По убеждениям он был анархист-теоретик, а по призванию – страстный игрок на бильярде, на бегах и в карты, – игрок с очень широким, фатальным размахом. Только накануне он выиграл в купеческом клубе около тысячи рублей, и эти деньги жгли ему руки».
Азартные игроки на деньги были столь типичной категорией студенческого социума, что попали даже в «объектив» социологических исследований как специфическая социокультурная группа. Например, «Первой переписи студентов Московского сельскохозяйственного института», проведенной в 1904 г. Среди ее респондентов (190 чел.) оказалось 5,3 % (7 чел.) игроков на бегах и скачках и 42,4 % (56 чел.) тех, кто не избегал карточной игры.37,5 % (373) респондента из 994-х анкеты 1909 г. «О социально-экономических и духовно-физиологических условиях быта студентов-политехников» (Петербург) отнесли себя к категории играющих ради денег в карты, на бильярде, на бегах, скачках и т.п.
Не думая о денежных тратах и завтрашнем дне, веселились те, кто демонстративно позиционировался «белоподкладочниками». Один из таковых, некий К. Грюнвальд, поступивший в 1899 г. в Петербургский университет, где сошелся с «многочисленными» потомками русской родовой знати, вспоминал: «Мы жили вольной, беззаботной и в достаточной мере праздной жизнью: в университете собирались к 11,12 часам, чтобы прослушать хоть одну лекцию и, главным образом, чтобы условиться с товарищами о дальнейшем времяпрепровождении. Мы ездили друг к другу в гости, завтракали то у одного, то у другого, много разъезжали по балам, часто посещали воскресные балетные спектакли в Мариинском театре. После театра ехали ужинать. Нашим любимым развлечением было, однако, цыганское пение. Сколько ночей пришлось мне провести в студенческие годы в загородных ресторанах Петербурга, слушая "от зари до зари" Грушу Панкову, Лизу Шишкину и др.»
Эта университетская «аристократия» свысока относилась к «моветонам» – «многочисленным завсегдатаям Невского проспекта, покорителям сердец портнишек». Имелись в виду состоятельные «сынки купчишек» из категории «золотой молодежи», которые, действительно, любили по вечерам бесцельно фланировать по Невскому и Большой Морской. Во время гулянья «останавливались перед витринами, заходили в Пассаж и любовались бриллиантами… Спорили о встречающихся женщинах, о вещах в магазинах… Пили много, но никто никогда не напивался». Вечер завершали в ресторанах Альказарм или Аквариум, если не отправлялись «на какой-нибудь вечер, где можно было найти женщин».
Для любителей подобного рода праздного времяпрепровождения коллеги, отдававшие основное время занятиям, были какими-то чудаками: «Ты не видал на праздниках Митю Гусева?… – Видел! Какой-то он странный… Никуда не выходит, все время сидит над книгой… Странный студент!»
Основная масса демократического, средне- и малообеспеченного студенчества свободное от учебных занятий и работы ради дополнительного заработка время, помимо чтения, театра, искусства (нередко взамен них), не чужда была и товарищеского застолья с винопитием, под которым в последней четверти XIX – начале XX в. подразумевалось употребление пива и водки, самых доступных тощему студенческому кошельку горячительных напитков. По мнению известного историка Казанского университета Е.Л. Вишленковой, эта вакхическая традиция студенческой субкультуры восходит к 30-50-м годам XIX в., когда «вино и водка не только сопровождали праздник, но подчас заменяли его в повседневной жизни».
Эпизодические встречи в неофициальной обстановке с друзьями- коллегами по учебе в какой-то степени были психологической компенсацией за долгое отчуждение от тепла родного дома, за повседневные тяготы неустроенного холостяцкого быта. Поводы к такому семейно- корпоративному времяпрепровождению находились легко: сдача экзаменов (или их провал), дни рождения коллег, встречи земляков, праздники (Рождество, Пасха, Масленица и проч.).
С 60-70-х годов XIX в., по мере политизации умонастроений учащейся молодежи, постепенно менялись смысл и ритуальные формы студенческого застолья. Оно нередко приобретало форму собрания ради коллективного обсуждения «проклятых вопросов» русской жизни. «Место Бахуса, – пишет Е.А. Вишленкова, – на пьедестале студенческого сознания заняли Политика и Наука. Трапезы сопровождались выяснением политических и мировоззренческих вопросов, обсуждением прочитанных статей, книг, громким чтением газет». При этом она пришла к оригинальному выводу: общественно-политическая доминанта многих дружеских застолий предопределяла и перемену в спиртных предпочтениях студентов в пользу располагавших к «долгому питью» слабоалкогольных напитков – пива и вина.
Дружеские встречи, сопровождаемые винопитием, могли проходить в домашних условиях, на съемной квартире, если хозяева не возражали, в меблированных комнатах дешевых гостиниц, но чаще всего в излюбленных студенческой вольницей пивных, чайных, кофейнях, дешевых ресторанах. Об одном из таких популярных пристанищ московских студентов – закрытой в начале XX в. пивной «Седан» читаем в книге П. Иванова: «…Стеклянная двойная дверь ежеминутно распахивается, впуская новых посетителей. Струя холодного воздуха, врываясь в помещение пивной, растворяется в атмосфере пивных испарений, сырости, табачного дыма и человеческого дыхания… Крики, визг женщин, песни, пьяный говор. Какой-то хаос. Словно все здесь одурманено невыносимой атмосферой. Самая скверная брань застыла в воздухе. Невыносимая грязь всюду. На "мраморных" столиках, на полу, на стульях – разлитое пиво…». Это и есть легендарный «Седан», который долгие годы был «главным питомником студенческого алкоголизма и чем-то вроде студенческого клуба».
«Седан» был московской достопримечательностью. Сюда в сопровождении дюжих молодцов наведывались даже дамы «высшего света» – любительницы «сильных впечатлений». И редкий студент хоть раз не посещал его. Он манил учащуюся молодежь – и бедствующую, оставлявшую здесь «последние гроши», и «более или менее» обеспеченную, – тем, что это было «насиженное» студентами за многие годы место, где прочие посетители: мелкие чиновники, писари, проститутки и просто пропойцы – лишь «мелькали» среди студенческих тужурок. Здесь был «свободный легкий дух», здесь весело пилось и пелось под звон пивных кружек, здесь можно было отдохнуть от учебных перегрузок, забыться от одиночества иногородней студенческой жизни. Все седанцы были не просто собутыльниками, а членами корпоративного братства, единой семьи, заменявшей родную. Некоторых студентов «Седан» накрепко захватывал в свои цепкие алкогольные объятия. Войдя в него молодыми жизнерадостными здоровыми, в новеньких тужурках, они покидали его «с обрюзгшими бледными лицами опустившиеся, в засаленном истрепанном платье». Дальнейший их жизненный путь пролегал через кабак «Кисловка» – притон во дворе «Седана», где в небольшой на черном ходу, комнате за грязной стойкой разливалась в грязные стаканы водка, выпиваемая без закуски В конце пути таких ждали психушка или Хитровка. П. Иванов утверждал, что подобных несчастных было несколько десятков.
Свои «седаны» существовали в каждом университетском городе. Например, в историю казанского студенчества 70-х годов XIX в накрепко вошла так называемая «биргалка» – пивная под названием Bier-Haile. где студенты свидетельствовал мемуарист. «сидели целыми вечерами, а иногда и целыми днями пили пиво сами, угощали друг друга вели живые беседы, составляли хоры и незаметно напивались допьяна».
Нередко безудержное застольное веселье студентов выливалось в конфликты с полицией. Об их существе можно судить, к примеру, по документам, хранимым в фонде Инспекторского отдела Казанского университета за сентябрь-октябрь 1895 г.30 сентября 1895 г. пристав 2-й части Казани сообщал инспектору студентов о «непристойном поведении» 3- х студентов IV курса юридического, естественного и медицинского факультетов. Во втором часу ночи они «пели неприличные песни, кричали и вели себя крайне непристойно, нарушая общественный порядок, несмотря на неоднократные предупреждения со стороны полиции». На Успенской ломали деревья и загородки при них, нанесли оскорбление городовым. Были препровождены в полицейскую часть для составления протокола, направленного мировому судье. В результате нарушителей порядка подвергли штрафу (3-5 руб.) и аресту на один день.
Студенческие «шалости», как правило, не влекли за собой серьезных последствий для провинившихся, если иметь в виду реакцию на них учебной администрации. Канули в Лету времена 30-40-х годов XIX в., когда по университетам рассылались грозные «правила» с перечнем кар, применяемых к универсантам за пьянство, азартные игры, мотовство, а владельцев питейных заведений под угрозой закрытия последних обязывали доносить в инспекцию о пьющих студентах, которым нередко грозило за это наказание карцером. С началом массовых студенческих беспорядков второй половины Ш в. отношение учебной администрации к студенческому винопитию, пусть даже буйному, постепенно становилось едва ли не благодушным («Что с них взять – молодежь»). В «Правилах для студентов и сторонних слушателей императорских российских университетов», введенных в действие в 1885 г., нет ни слова на этот счет. По утверждению авторов студенческой листовки 1899 г., учебная администрация крайне подозрительно относилась как раз «ко всякой непьяной компании»; ее внимание не вызывали лишь собрания студентов в «заведениях низшего разбора» (ресторан, пивная, оперетка и проч.)
В России XIX – начала XX в. не было общестуденческогопраздника. Он представляется как бы «раздробленным» между высшими учебными заведениями. Каждое из них только раз в году имело день, когда учащиеся и учащие демонстрировали обществу свое академическое корпоративное единство и предавались по этому поводу веселью: студенты – бесшабашному, профессора – более респектабельному, но тоже не без известных «издержек».
Даты этого праздничного дня, естественно, не совпадали, поскольку в абсолютном большинстве чаще всего определялись календарным числом и годом «высочайшего» подписания устава каждого из университетов и институтов, то есть его законодательного основания. Правда, из этого «правила» бывали исключения. Так, например, в Петербургском горном институте ежегодный праздник проходил не в день законодательного основания 21 октября, а 5 декабря в день покровительницы горняков святой Варвары. До того, как праздничные академические дни получили постоянную привязку к ежегодному календарю, многие из них достаточно. С середины 50- х годов XIX в. ежегодные празднества по поводу открытия Московского университета проходили (12) 25 января (в день великомученицы святой Татьяны) именно по случаю подписания имп. Елизаветой Петровной соответствующего указа.
Проблеме установления каждому высшему учебному заведению знаменательного дня, достойного ежегодного публичного, торжественного празднования в правительственной академической политике придавалась глубоко идеологическая значимость. «Годичный акт» университета или инженерного института для верховной государственной власти был днем демонстрации своей высокой культурной миссии, выражаемой в державном покровительстве науке и просвещению. Для университетов и прочих высших учебных заведений официальный праздник или «годичный акт» был их «выходом к обществу», днем «открытых дверей» и одновременно «днем знания». В день празднования «профессора доказывали собравшейся на торжество многочисленной публике важность просвещения в целом и значение отдельных наук, составлявших университет, в частности». Культурное общество охотно откликалось на эту «демонстрацию» деятелями науки своих ежегодных достижений, воспринимая «годичный акт» как общегородской праздник.
За время проведения университетами, а вслед за ними и прочими высшими учебными заведениями ежегодных презентаций власти и обществу своих успехов за истекший год был выработан, можно сказать, «типовой» ритуал торжеств, в которых участвовало студенчество. Он открывался богослужением в «домовой» церкви. Например, в Московском университете это был Храм святой великомученицы Татьяны. На службе непременно присутствовали высшие чины местной администрации, представители светского общества, деловых кругов, и конечно же облаченные в мундиры с орденами «ученые генералы» – профессора, наконец, студенты.
Из храма праздничная процессия направлялась в актовый зал на официальную часть торжества, которой отводилась роль апофеоза и официоза «годичного акта». Чтобы зримо представить себе, как она протекала в Московском университете в Татьянин день, обратимся к живому свидетельству студента М. Гершензона. Из его письма к брату от 15 января 1890 г.: «12- го утром в половине 12 пришел ко мне товарищ мой – филолог и мы вместе отправились в университет на торжественный акт. Актовый зал не велик и не важен. Присутствовали: ген.- губернатор, митрополит, профессора в лентах и галунах, члены археологического съезда, множество публики и студентов. Сначала проф. Шереметевский часа полтора убийственным голосом читал речь о чем-то психологическом, потом был прочитан отчет университета за 1889/90 г. (преподавателей 176, студентов около 14 тысяч); затем выдавались медали за сочинения, представленные на соискание медалей, далее два раза было пропето "Боже царя храни" и 2 раза Gaudeatus. Медали под звуки музыки передавали ген.-губернатор, митрополит, попечитель и др., пожимая руки и поздравляя…»
В целом официальная церемония имела типовой «высокоторжественный, хвалебно-панегирический, верноподданно-монархический» характер. Однако последующий ритуал, когда на праздничную авансцену выходило студенчество, в каждом учебном заведении имел свои особенности и приметы. Судя по многочисленным свидетельствам, запечатленным в литературе, особенно широко и бесшабашно праздновали «Татьяну» студенты Московского университета. Покинув по завершении официальной процедуры актовый зал, студенческая вольница первым делом устремлялась к Никитским воротам и Тверскому бульвару, Страстной площади. Вся Тверская, Никитская заполнялись универсантами, стремившимися в «излюбленные» пивные, кофейни, рестораны. Там-то и начинался длившийся до утра настоящий праздник «безумного, своевольного духа, сбросившего повседневную оболочку».
По словам публициста, девизом праздника было «веселье безумное, беспредельное». Рекой лились «пьяная водка и мутное пиво – два напитка Татьянина дня». «Зарядившись» в пивных, студенчество вновь выплескивалось на улицу. Москва становилась царством студентов.
«Никогда не были так шумны московские улицы, как ежегодно в этот день, – свидетельствовал В.А. Гиляровский. – Толпы студентов до поздней ночи ходили по Москве с песнями, ездили, обнявшись втроем и вчетвером на одном извозчике и горланили. Недаром во всех песенках рифмуется: "спьяна" и "Татьяна"!»
Более или менее состоятельные студенты оседали в ресторанах, в первую очередь «студенческих»: «Новом Петергофе» около университета и «Новой Моравии» на Тверском бульваре. Но центром притяжения для праздновавших с 70-х годов XIX в. был самый роскошный в Москве ресторан «Эрмитаж» на Трубной площади. Его хозяин француз Оливье, видимо, не без выгоды для себя (реклама!) отдавал в этот день свое заведение под студенческое разгулье. В.А. Гиляровский вспоминает: «Традиционно в ночь на 12 января огромный зал "Эрмитажа" преображался. Дорогая шелковая мебель исчезала, пол густо усыпался опилками, вносились простые деревянные столы, табуретки, венские стулья. В буфете и кухне оставлялись только холодные кушанья, водка, пиво и дешевое вино. Это был народный праздник в буржуазном дворце обжорства… "Эрмитаж" был во власти студентов и их гостей – любимых профессоров, писателей, земцев, адвокатов». Словом, ежегодно 12 января в Татьянин день происходило «братание» молодой интеллигентной демократии с респектабельными московскими либералами – бывшими студентами Московского университета. 12 января 1890 г. среди посетителей «Эрмитажа» был и студент М. Гершензон. В письме к брату он писал: «Решил прокутить в этот день 5 руб., которых у меня пока еще не было. Зданович (сокурсник. – А.И.) решил заложить часы, а мои давно "лежат"». Так или иначе деньги были добыты, и друзья отправились «обедать» в «Эрмитаж». Свои приключения в этот праздничный день М. Гершензон живописно изобразил в уже цитированном письме к брату: «…Пообедали, пили рябиновку, пиво, смирновку. Часов в пять уже было очень весело в зале, часам к 7 зала представляла большое разнообразие: здесь кто-то, стоя на столе, силился сказать спич, там дерутся или пускают друг в друга бутылки, в одном углу какой-то пожилой господин казачка отхватывает, в другом – какой-то грузин на четырехугольном столе лезгинку танцует. К тому времени и я порядком нагрузился; пил то у одного стола, то у другого (здесь незнакомых нет), попал в "Кабинет", где какой-то пожилой господин "студент" накачал кларетом (недурное вино в 2 р. бутылка). Под конец, часам к 9 я уже целовался со всяким; между прочим запечатлел нежную безешку на толстых губах кн. Урусова – юриста, который, стоя на столе, спич сказал. – В 9 часов поехали мы громадной компанией в Стрельну (7 верст от Москвы). Здесь студентов было еще больше. Здесь же оказались и цыганки, между которыми было немало истинных красавиц. Попал я и здесь в какой-то кабинет, где было много цыганок и студентов, и при всеобщем одобрении декламировал: "Из кулей рогожных etc." и еще многое из Лермонтова и др. Целовал ручки у красивых цыганок, говорил по-немецки с одной из них, родившейся в Венгрии, но часам к 12 почти совсем отрезвел. Здесь было немало профессоров, большей частью пьяных до положения риз. Поймали студенты Янжула, поставили на стол и требуют речи… Стоит на столе, едва на ногах держится; руки на животе и кротко смотрит на бушующую толпу, "Ну что я вам скажу, – говорит. – Вы пьяны, как истинные студенты, и я пьян, как истинный студент. Что я могу вам сказать, как не речь пьяного?" – Из Стрельны поехали в Яр. Здесь та же картина… Множество студентов, говорили огненно-пьяные речи, провозглашали тосты и т.д. – Уехали мы в половине 3-го домой… В 8 часов проснулся; желудок был немного не в порядке, голова ничего. Весь день занимался, а в 7 час. отправился на филармонический концерт».
Ничем существенным для Гершензона не отличался Татьянин день и в следующем 1891 г. В письме к брату от 23 января он так и написал: «Этот день я провел почти совершенно так, как в прошлом году». С той лишь разницей, что пока корреспондент допьяна не напился в Эрмитаже, он «довольно долго скучал, и даже не скучал, а как-то тосковал». Скучно ему было и в Яре, куда он приехал после Стрельны во втором часу. А в Стрельне «буквально рвали на части» В.О. Ключевского, которому в конечном счете «сделалось дурно». Домой вернулся в четвертом часу в плохом состоянии, в очках без одного стекла. Правда, стоила вся эта кутерьма Гершензону всего 50 коп., «ибо больше капитала не было». И так из года в год…
Праздник Татьянина дня, конечно же, был в первую очередь, московским, точнее, являлся московской достопримечательностью. Он праздновался не только студентами, но и выпускниками Московского университета. Поэтому его волны достигали всех городов, где последние обосновались. Словом, Татьянин день праздновался по всей России. Профессор В.Б. Ильяшевич (универсант 1892-1896 гг.) вспоминал: «Для нас, иркутян, Московский университет был непревзойденным. День св. Татьяны был в Иркутске днем общеуниверситетского праздника, в котором участвовали все, кто прошел школу Московского университета».
Такая всероссийская известность Татьянина дня породила историографическую иллюзию, будто бы с 80-90-х годов XIX в. этот праздник стал отмечаться студентами всех высших учебных заведений и всей русской интеллигенцией210. Это не подтверждается источниками. Татьянин день был и всегда оставался ежегодным праздником студентов только Московского университета и его выпускников, рассеянных по всей Российской империи.
По сходному «сценарию» каждое 8 февраля протекал ежегодный праздник в Петербургском университете. Как и в Москве, большинство его студентов веселилось в заведениях «низкого разбора» – трактирах, пивных, закусочных лавках; гуляло по центральным улицам, оглашая их традиционными студенческими песнями. Куда меньшая состоятельная часть универсантов-петербуржцев позволяла себе отобедать в тех ресторанах, где оседали для праздничной трапезы бывшие студенты. Здесь можно было наслушаться вдохновенных речей известных писателей, адвокатов, литераторов. «Если верить молве, – вспоминал мемуарист, – то одна веселая компания пировавших студентов послала со своего обеда приветственную телеграмму Салтыкову-Щедрину, подписав ее: «Ежегодно обедающие студенты», на что получили от нашего знаменитого сатирика весьма сочувственный ответ за подписью: «Ежедневно обедающий Щедрин».
По другому «сценарию» протекала студенческая часть ежегодного праздника в Казанском университете в день его основания 5 ноября (1804 г.). Там после богослужения и торжественного заседания в актовом зале по процедуре, ничем не отличимой от вышеописанной в Московском университете, сановные гости во главе с губернатором и профессора приглашались в ректорскую квартиру к праздничному столу, студенты же оставались в актовом зале, чтобы трижды «в тысячу голосов» пропеть Gaudeamusв честь almamatter.Затем после непременного исполнения «Дубинушки», «во избежание конфликта», расходились по домам, чтобы вечером с молодым задором пуститься в праздничную круговерть. Их ожидал многолюдный официальный студенческий бал в самом роскошном и вместительном доме Дворянского собрания. Вечером, вспоминал мемуарист, в его «большом зале, погруженном в яркий электрический свет, полно: все места взяты с бою, полно на хорах и под хорами. Тысячи народу и очень много молодежи – это ее славный праздник». Здесь присутствовали и видные чины гражданской и военной администрации Казанской губернии со своими женами в бальных платьях и, конечно же, «ученые генералы» – профессора, облаченные в парадные мундиры с наградными регалиями. Попасть на бал стремилось и казанское интеллигентное общество, во многом состоявшее из выпускников местного университета. Как вспоминал мемуарист, университетскими значками пестрели лацканы костюмов многих гостей. В этой пестрой толпе сновали студенты-распорядители с красными и голубыми лентами на груди. «Хозяева» бала – универсанты выглядели подобающе его официальному статусу. Как свидетельствовал мемуарист, им предписывалось являться в Дворянское собрание непременно в мундире.
Бал начинался пением Gaudeamus’aв исполнении студенческого хора при поддержке присутствовавших в бальном зале. Затем наступало время концерта местных или заезжих артистов. А дальше начинались сопровождаемые световыми эффектами бесконечные, до утра, танцы под грохот духового оркестра и всевозможные игры…
С началом всеобщего веселья многие студенты удалялись в так называемую «мертвецкую» – специально выделенное для них помещение со студенческим буфетом, где можно было отведать водки с пивом под неприхотливую закуску. «В этот день, – констатировал мемуарист, – даже непьющий студент должен был выпить, по крайней мере, стакан пива». Разгоряченные пиво-водочными парами ораторы произносили смелые зажигательные речи с призывами к борьбе. Словом, сборище могло превратиться в политическую сходку. В день, о котором писал мемуарист, так оно и случилось. Сходку «вел» студент, дважды побывавший в тюрьме, в том числе в знаменитых «Бутырках».
Здесь же могли «отдохнуть» и слишком «утомленные» праздником, а «штатские» (так именовали выпускников университета) – вспомнить былые студенческие годы. Сюда приглашали (нередко по выбору голосованием) «любимых» профессоров (иных вносили и выносили на руках). Они же в знак признательности за столь щедрые знаки уважения пили «студенческое шампанское» – пиво за своих учеников, произносили хвалу «возвышенной русской молодежи» за ее «веру, надежду и любовь в науке».
В Киевском университете св. Владимира ежегодный академический праздник, по воспоминанию П.П. Блонского традиционно проходил в виде вечера «с ограниченной благотворительной целью». «Ничего яркого в нем не было. К концу вечера часто перепивались, и начиналось пьяное пение».
По образу и подобию университетского годичный акт устраивался и на неправительственных Высших женских (Бестужевских) курсах каждое 20 ноября. Описание одного из таких петербуржских торжеств находим в дневнике за 1898 г. курсистки Е. Дьяковой: «Разряженные жрицы науки сели за стол, среди них два черных клобука архиереев и оригинальный наряд католического епископа. Это блестящее собрание напоминало мне древнюю академию Платона… И так – жрицы науки сидели, а мы профаны, ее (академии. -А.И.)-vis-a-vis». Акт открылся речью профессора русской литературы, академика Н.А. Котляревского о значении философского учения гр. Л.Н. Толстого, прочитанной «с обычным искусством, красиво, но в то же время и просто». Ее главная идея заключалась в тезисе: «Толстой занимает главное место «в истории движения русской мысли конца века». Затем началось зачтение отчета. В нем упоминалось о заслугах почивших В.В. Майкова, Ф.И. Буслаева, И.Д. Делянова. О последнем докладчик осторожно заметил: «…Пока еще не время входить в оценку его деятельности». После отчета и музыкальной паузы, состоялось вручение медалей. Далее последовали танцы. В одной из аудиторий проходила сходка курсисток, на которой дискутировались вопросы «о студенческом единении» и о помощи голодающим.
Ежегодный студенческий праздник не всегда «привязывался» ко дню основания высшего учебного заведения. Например, (мы об этом уже говорили), бал в Петербургском горном институте регулярно, раз в год, проходил не 21 октября, в день «высочайшего» утверждения в 1773 г. указа об открытии в северной столице Горного училища, от которого ведет свою историю С-Петербургский горный институт, а 5 декабря – в день покровительницы горняков св. Варвары. Еще в 90-х годах XIX в.
«Варваринские» балы устраивались в бальном зале Дворянского собрания, лучшем зале Петербурга. Притом не столько из-за престижа и удобства, сколько по банальной полицейско-охранительной причине: в то время существовал запрет на какие-либо публичные собрания в помещениях высших учебных заведений. Когда же запрет был снят, ежегодное празднование Варварина дня было навсегда перенесено в стены Горного института. И не только по соображениям дешевизны и удобства, но и с целью наглядной демонстрации достижений высшего горного образования и составлявших его наук. Студент-горняк 1906-1915 гг. академик Д.В. Наливкин вспоминал: «Ежегодный бал был очень популярен в С-Петербурге.
Посещался всеми горными инженерами с женами, жившими в столице, и их знакомыми. Специально приезжали многие горные инженеры с Донбасса, Урала и даже из Сибири. Все помещения Горного института, начиная с конференц-зала, были открыты и заполнены народом. В конференц-зале гремел военный оркестр, шли танцы. Много гуляющих было в великолепных парадных залах музея. Двери всех аудиторий и кабинетов были распахнуты. Каждый мог войти в них и вспомнить давно прошедшие студенческие годы».
Подготовкой и проведением празднества занималась ежегодно избираемая студентами «бальная комиссия», на которую возлагались различные обязанности: от заказа пригласительных билетов и их распространения до организации буфетной торговли. Открывался бал благотворительным концертом лучших столичных артистов драмы и оперы. Билеты на него гостям продавались по высокой цене в пользу бедствующих студентов. По окончании концерта начиналось главное веселье – танцы, продолжавшиеся до утра. Участник последнего в истории Петербургского горного института «варваринского» бала 5 декабря 1912 г., в то время студент В.П. Нехорошее вспоминал: «К балу готовились и оформляли его обстановку с большой выдумкой… Главное оформление было приурочено к чертежке первого курса, где были смонтированы различные павильоны в виде гротов, ущелий и т.п. (в одном из углов был даже водопад каскадом льющейся воды). В павильонах изящные дамы (из горного и артистического мира) торговали, с весьма большой наценкой, так как цель бала была благотворительная, чаем из "настоящего электрического самовара", что тогда было новинкой, шампанским и другими горячительными" напитками и всевозможными закусками и фруктами. Этот своеобразный буфет-ресторан был для "избранной публики", студентов, пользующихся буфетом, не было видно ("не по карману")». С буфетом организаторы бала связывали большие финансовые надежды. Вся чистая прибыль от него, вспоминал студент 1892-1897 гг. Горного института А.К. Рябинин, «шла исключительно в пользу библиотеки и иных чисто революционных предприятий – «Общества помощи политическим ссыльным и заключенным или Политического Красного Креста…, а позднее в пользу стачечников или кассы «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», впоследствии и «Социалистов- революционеров». После первой русской революции «варваринские» балы, свидетельствовал В.П. Нехорошев, «заметно пополняли» студенческую кассу взаимопомощи. Но и нелегальным студенческим организациям видимо, тоже кое-что перепадало.
Одной из «приманок» ежегодных балов петербургских горняков были аттракционы. Гвоздем программы бальных развлечений был «спуск» гостей в учебную шахту. Для этого лестничный пролет, ведущий в нее, драпировался под шахтную «клеть», по двум сторонам которой быстро, с помощью электрического моторчика, перемещалось серое полотно, создавая иллюзию стремительного погружения в шахту одновременно шести человек. В результате они якобы попадали в подземные выработки, искусно устроенные всего одним лестничным пролетом ниже. После такого «путешествия», вспоминал мемуарист, гости из светских дам «долго еще рассказывали знакомым, какого страху они натерпелись, когда стремительно опускались в шахту на глубину 100 сажен».
«Варваринские» балы прекратились в 1913 г. после полицейского обыска в Петербургском горном институте по наводке студента-провокатора. В руках полиции оказался гектограф с текстом листовки революционного содержания. А в 1914 г. разразилась Первая мировая война и стало не до балов.
Для студентов «годичный праздник» родного высшего учебного заведения был днем абсолютной свободы от каждодневного академического распорядка, дисциплинарных обязательств перед администрацией, от опостылевшего своей неустроенностью быта. По мнению В.А. Маклакова, для студентов это был день «свободы собраний и слова», когда им позволительны были пьяный разгул, молодое своеволие и даже публичное свободомыслие, выражаемое в необузданном веселье, двусмысленных шутках, едкой сатире, обличении всего и вся. «Бедная молодежь! Раз в год ей разрешается собираться в неограниченном числе, приглашать профессоров, литераторов, слушать речи. Раз в год!»- писала в своем дневнике в 1896 г. слушательница Бестужевских высших женских курсов Елизавета Дьяконова.
В известной степени годичный праздник являлся днем выпускания бунтарского пара, копившегося в душе молодого интеллигента. В.А. Маклаков писал, например, о Татьянином дне московского студенчества, что он «по традиции был днем бесцензурным, и за то, что там говорилось, ни с кого не взыскивалось». Это был единственный в году день в повседневной жизни интеллигентной молодежи, заповедный для постороннего властного вмешательства. И студенчество бдительно оберегало эту кратковременную прерогативу. Попытка администрации Петербургского университета и столичных властей 8 февраля 1899 г. в полицейско-охранительных целях вмешаться в естественный ход ежегодного студенческого праздника привело к первой в истории России всероссийской студенческой забастовке, а фактически к организованному студенческому движению в масштабе всей имперской высшей школы.
Особый тип праздничной культуры сформировали прибалтийско- немецкие корпорации Юрьевского (до 1893 г. – Дерптского) университета («Курония», «Тевтония», «Необалти- ка», «Эстония», «Рижское братство» и др. Каждая устраивала два-три бала в год с приглашением местного бомонда (дамы – в бальных туалетах, кавалеры – во фраках). Особенно пышны были юбилейные торжества. В программе празднования 75-летия «Рижского братства» (1898 г.) значились: бал, вручение подарка корпорации, торжественный акт, завтрак, банкет, любительский спектакль, прощальный вечер. В кругу гостей были даже иногородние «филистеры»-члены корпорации из кончивших университет (с семьями). Словом, денег не жалели. Такие действа проходили на корпорационных штаб-квартирах, специально декорируемых цветами, обставляемых дорогой прокатной мебелью и освещаемых того же происхождения роскошными люстрами.
То, как проводили студенты время в ходе праздников, дает нам представление об особенностях взаимоотношений студентов, их общих интересах. Если в официальных торжествах, на балах и концертах студенчество вело себя соответственно этикету, то в дружеских сборищах молодые люди расслаблялись, делали то, что им хочется, нравится. Несмотря на шалости и даже хулиганские выходки, уровень общей культуры студентов нельзя назвать низким. В студенческой среде ценились товарищество и дружба, ни одно собрание не обходилось без интеллектуальных бесед, споров, редко кто из студентов пил, чтобы напиться. Стиль и сценарий проведения праздников менялся на протяжении изучаемого периода. В 1890- е гг. на праздниках появились ораторы, часть студентов, даже в праздники стала проводить сходки. Публицисты были обеспокоены смесью высоких речей и политических песен с разгулом и пьянством студентов. Политика настолько тесновплелась в жизнь студенчества, что, даже отдыхая, студент «протестовал». В 1860-е гг. кутежи студентов носили более спокойный, семейный характер. Праздники, товарищеские сборища и другое совместное проведение свободного времени, наравне с эстетическими запросами формировали и вкусы студенчества, и его взгляды. Они оставили след в памяти многих выпускников. Открытые, дружеские беседы в свободной, непринужденной обстановке, веселые шалости, – все это и есть неповторимые студенческие годы.
Заключение
Студенты играли большую роль в жизни страны. Несмотря на предубеждения более осмотрительных публицистов, профессоров, общественных и политических деятелей о том, что студенты это все таки дети и многие их порывы незрелы, студенты, под влиянием общественного мнения постепенно начали примерять на себя роль более значимой социальной единицы. Рассмотренные выше этические нормы сложились не вдруг, а в итоге более чем векового процесса формирования студенческого сообщества как корпорации будущих специалистов высшей профессиональной квалификации. Полисословная ее природа имела единый социально-генетический код с интеллигенцией, с которой учащаяся молодежь соотносилась как часть с целым по своим профессиональным, жизненным и общественно-культурным перспективам. В конце XIX – начале ХХ вв. студенты стали более избирательнее относится к преподавателям, посещаемым лекциям и кружкам.
За призмой полицейско-охранительных усмотрений власть обычно не видела созидательных результатов деятельности студенческих научных кружков и обществ, помогавших имперской высшей школе воспитывать новую генерацию дипломированных специалистов, осознававших неотложную необходимость общекультурной, социально-экономической, наконец, политической модернизации своей Родины.
Эстетические запросы студенчества были очень разными, в большом городе легко было найти ответы на все запросы. Театр помогал студентам в формировании идеалов и убеждений, помогал познавать себя и выбрать свой путь. Литература формировала мировоззрение учащихся. Студенты критично относились к театральным постановкам, анализировали их, отдавали предпочтение тем или иным актерам и актрисам. Последние могли стать и предметом платонической любви. Театр формировал эстетические вкусы, повышал уровень культуры студентов.
То, как проводили студенты время в ходе праздников, дает нам представление об особенностях взаимоотношений студентов, их общих интересах. Если в официальных торжествах, на балах и концертах студенчество вело себя соответственно этикету, то в дружеских сборищах молодые люди расслаблялись, делали то, что им хочется, нравится. Несмотря на шалости и даже хулиганские выходки, уровень общей культуры студентов нельзя назвать низким. В студенческой среде ценились товарищество и дружба, ни одно собрание не обходилось без интеллектуальных бесед, споров, редко кто из студентов пил, чтобы напиться. Стиль и сценарий проведения праздников менялся на протяжении изучаемого периода. В 1890- е гг. на праздниках появились ораторы, часть студентов, даже в праздники стала проводить сходки. Публицисты были обеспокоены смесью высоких речей и политических песен с разгулом и пьянством студентов. Политика настолько тесно вплелась в жизнь студенчества, что, даже отдыхая, студент «протестовал». В 1860-е гг. кутежи студентов носили более спокойный, семейный характер. Праздники, товарищеские сборища и другое совместное проведение свободного времени, наравне с эстетическими запросами формировали и вкусы студенчества, и его взгляды. Они оставили след в памяти многих выпускников. Открытые, дружеские беседы в свободной, непринужденной обстановке, веселые шалости, – все это и есть неповторимые студенческие годы.
Литература
1.Анисимов А.И. Харьковские студенческие кружки // Русские богатства СПб., 1903. № 12.
2.Вишленкова Е.А. и дp. Два века университетской культуры в Казани. Казань, 2005.
3.Гиляровский В.А. Студенты // Москва и москвичи. Друзья и встречи. Т. III. М, 1961.
4.Иванов А.Е. Мир Российского студенчества М. 2010.
5.Иванов А.Е. Студенческая корпорация России конца XIX – начала XX века: опыт культурной и политической самоорганизации. М., 2004.
6.Иванов А.Е. Университетская политика царского правительства накануне революции 1905-1907 гг. //Отечественная история. М., 1995, № 6
7.Иванов П. Студенчество в Москве. Быт. Нравы. Типы. (Очерки). М., 1903.
8.Краснов П.В. Департаменты полиции и студенческое движение в России» в конце XIX – начале XX века. Дисс. канд. ист. наук. М., 2008
9.Куприн А.И. Яма. М., 2002.
10.Орлов В.И. Студенческое движение Московского университета в XIX столетии. М„ 1934.
11.Памяти почивших наставников. Издание Императорской Московской Духовной Академии ко дню ее столетнего юбилея (1814-1914), – Сергиев Посад, 1914.
12.Правительственный вестник. СПб., 1899. 22 июля 1899 г. № 158 13.Смокотина Л.И. Социально-экономическое положение томских студентов. Автореф. дисс. канд. истр. наук. Томск, 1994.
14.Черепнин Н.Н. Воспоминания музыканта. Л., 1976. 15.Щапов Н.М. Я верю в Россию… М., 1998.
16.Источники:
17.Собрание узаконений и распоряжений правительства. 10 июля 1907 г. 18.Алексеев В.М. Студент на рубеже столетий. Из моих студенческих воспоминаний 1898-1902) // Наука о Востоке. М., 1982
19.Арсеньев Н.С. Дары и встречи жизненного пути. Франкфурт-на-Майне. 1974
20.Боголепов Н.П. Записки. М., 1912. 21.Вересаев В. Воспоминания. М., 1982 г.
22.Вестник жизни слушателей и слушательниц С.-Петербургских сельскохозяйственных курсов. СПб., 1914. № 12
23.Вестник студенческой кооперации. М., 1911. № 4-5. 24.Вестник студенческой кооперации. М., 1914. № 11-12. 25.ГАРФ. ДП.ОО. Ф. 102. Д. 59-57-Б/1914.
26.ГАРФ. Ф. 63 1910. Д. 26. Т. 2-3. Уставы обществ, кружков и землячеств при Императорском Московском университете.
30.Голос политехника. СПб., 1910. Сб. 5 31.Голос политехника. СПб., 1911.
32.Гревс И.М. Из университетских лет. Студенческое научно- литературноеобщество в Петербурге. 1880-е годы // Былое. СПб., 1918.
№ 12.
33.Грюнвальд К. Воспоминания белоподкладочника // Памяти студенчества…
34.Дневник Елизаветы Дьяконовой. На высших женских курсах (1895- 1899). Изд. 3. СПб., 1905.
35.Ильяшевич В.Б. Из воспоминаний московского студента // Памяти русского студенчества конца XIX – начала XX веков. Сборник воспоминаний. Париж, 1934.
36.Кондаков Н.П. Воспоминания и думы. М., 2002.
37.Кружок общественной агрономии при Московском сельскохозяйственном институте. Отчет о деятельности за 1913/1914 учебный год. М.,1915
38.Курбский Владимир. Очерки студенческой жизни (Из дневника бывшегостудента). М., 1912.
39.Лель А. Записки студента. СПб, 1908
40.Лель А. Записки студента. 1900-1903 гг. СПб., 1908. 41.Маклаков Вас. Воспоминания. М., 2006
42.Матвеев Ал. Мертвецкая (Из студенческих воспоминаний) // Памяти русского студенчества. Париж, 1934.
43.Мельгунов С. Студенческие организации 80-90 гг. в Московском университете (по архивным данным). М., 1908.
44.Мельгунов С.П. Воспоминания и дневники. М., 2003. 45.Молодая жизнь. М., 1912. № 2.
46.Наливкин Д.В. Из далекого прошлого. Воспоминания студента и профессора Горного института. Л., 1981
47.Нехорошев В.П. Воспоминания старого студента // Очерки истории логических знаний. М., 1974.
48.Никольцева Г.Д., Шилов Л А. Из истории музыкальной жизни Петербургскою университета // Очерки по истории Ленинградского университета. I. IV. 1982.
49.Общество в Петербурге. 1880-е годы // Былое. СПб., 1918. № 12. 50.Осоргин М. Московский университет. Юридический факультет. 1899-1902 // Памяти русского студенчества. Париж, 1934.
51.Павлов М.А. Воспоминания металлурга. М., 1984.
52.Павлов М.А. Воспоминания металлурга. М., 1943. 53.РГИА. Ф. 733. Оп. 152. Л. 150, 322, 293, 302
54.РГИА.Ф.733.Оп.151. Д.17
55.Рубинштейн Л.И. Воспоминания первого студента императорского Томского университета. Томск, 1913.
56.Русское общество 40-50-х гг. XIX в. Часть II. Воспоминания Б.Н. Чичерина. – М., 1991.
57.Семашко Н.А. Указ.соч. // Собинов. Жизнь и творчество. М., 1937 58.Сибирский студент. Томск, 1914. № 1-6.
59.Собрание узаконений и распоряжений правительства. 10 июля 1907 г.,Ст.
.СПб., 1903. № 12.
61.Сухоруков В.В. Собинов. Мои студенческие воспоминания о нем. М., 1914.
62.Трофимов П. Еще о наших нравах // Вестник студенческой кооперации. М., 1916. № 3
63.ЦИАМ, Ф. 203, оп. 3, д.№ 52
64.ЦИАМ, Ф. 229, оп. 2, д.№ 913. 991. оп. 5, д.№ 731
.ЦИАМ, Ф. 418, оп. 495, д.№ 20.
.ЦИАМ. Ф. 372. оп. 4. д.№ 69. Л. 375.
.ЦИАМ. Ф. 459. оп. 2. д.№ 4931. и об., 9
.ЦИАМ. Ф. 642. оп.1. д.№ 434.
